— Сверни на Елисейские поля, там сейчас безлюдно. Приготовь оружие. Если это хвост, он или потянется за нами, рассчитывая на свое превосходство, либо отвяжется, понимая, что это грозит ему неприятностями…
С минуту ехали молча.
— Отвязался, — с сожалением произнес Муса, останавливая авто и убирая в потайное отделение тяжелый маузер. — Жидкий оказался.
— Вот видишь, — усмехнулся Левушка, ставя на предохранитель пистолет. — В этой игре со смертью тоже есть своя прелесть.
Поздней ночью из Гавра отошел небольшой пароходик. Помимо шести человек команды, на нем находились Лев Давидович Троцкий и его жена Наталья Ивановна. Пароходик взял курс на пролив Па-де-Кале. Скитание Троцкого в поисках пристанища продолжилось. О Мировой Революции если и думалось, то уже не с прежним энтузиазмом. Во всяком случае, Версальский дворец и Эйфелева башня остались далеко позади. О величественном бронзовом монументе мечтать, тем более говорить, было как-то не с руки. Надо было работать, зарабатывать деньги — жить.
Лев Давидович стоял на корме пароходика, смотрел на берег Франции, постепенно погружающийся в темноту. Вот так вот, наверное, стоял когда-то на корме корабля свергнутый с престола Наполеон Бонапарт. Только корабль тот шел на юг, а этот пароходик — на север, но оба — от берегов Франции.
Часть 19
Глава 1
Вот уже несколько часов после оглашения приговора суда Лев Борисович Каменев проводит в одиночной камере внутренней тюрьмы ОГПУ на Лубянке. Камера небольшая, изученная до последней трещинки на бетонных стенах, пять шагов от окна до двери, стол да кровать, да окно, забранное щелястыми жалюзи, сквозь которые едва пробиваются узкие полоски света.
Ужин принесли вполне приличный, дали папиросы, свежие газеты, лежать не запрещают. Но никаких свиданий, посылок и писем, никакого общения с внешним миром. Тюремщики молчаливы, угрюмы, на вопросы не отвечают, просьбы если и слышат, то неизвестно, передают ли своему начальству. И все- таки это лучше, чем пытки бессонницей, ярким светом и унижениями, какими подвергался Каменев во время следствия. Он признал все, что от него требовали. Назвал все имена, которые ему подсовывали. И даже сам все расширял и расширял круг лиц, якобы замешанных в так называемом «Объединенном троцкистско-зиновьевском террористическом центре», включив в него и самых близких к Сталину лиц: Молотова, Ворошилова, Орджоникидзе, Кагановича, Буденного — пусть повертятся. Он готов был назвать даже имя своего главного мучителя, следователя Льва Шейнина, в числе своих сообщников, если бы в этом была какая-то польза. Но Шейнину, похоже, не нужны были другие имена, хотя он что-то там и записывал в протокол следствия. А Каменев надеялся, что те, кто прочитает этот протокол, поймут: люди, которых он назвал, не могут быть врагами советской власти уже хотя бы потому, что никогда не испытывали симпатий к Троцкому и Зиновьеву, что сами же представляют эту власть, что, наконец, все это дикость, абсурд, следовательно, и он, Лев Каменев, тоже не враг.
Судебное разбирательство показало, что никакой логики в обвинениях не было, что все было решено заранее, еще до суда. Впрочем, это не стало неожиданностью для Льва Борисовича. Этот судебный процесс практически ничем не отличался от предыдущего, разве что еще большей озлобленностью и оголтелостью. Неожиданностью был приговор: смертная казнь. До сих пор подобные приговоры членам партии большевиков не выносили. Еще при Ленине было решено не судить членов партии за политические разногласия и не допускать вынесения этих разногласий на суд широких масс. Зато за уголовщину судили более жестоко и решительно, чем беспартийных. Неужели Сталин переступит и эту ленинскую заповедь?
То потрясение, которое Каманев, как и все остальные подсудимые, испытал после оглашения приговора, постепенно прошло, в душе осталось лишь чувство недоумения и ощущение нереальности всего происходящего. А еще теплилась надежда, что спадет пропагандистская кампания борьбы с уклонистами, все успокоится, осужденных подержат-подержат в узилище и тихо выпустят на волю, отправив в какую-нибудь Тмутаракань. Ведь не за что, собственно говоря, лишать жизни тех, кто делал революцию, кто не щадил…
А может быть, как раз за это? Да нет, не может быть! Чепуха! Расстрелять невинных людей — это… это, знаете ли… Это вам не Франция восемнадцатого века, это хоть и Россия, но век-то уже и не девятнадцатый даже, а двадцатый.
Лев Борисович тяжело поднялся с постели, взял со стола газеты. Свежие, сегодняшние: «Правда», «Известия», «Комсомолка», «Гудок»… — те же
