опасливо поглядывая на сына и не решаясь спросить, зная, что если Левушка сам не сказал, то и не скажет. Лучше подождать…
А Левушка думал о превратностях своей судьбы и о том, как ему приноравливаться к новым обстоятельствам. Своим людям он сказал, что на встрече в кафе и на квартире речь шла о пожертвованиях троцкистскому движению, но поскольку были поставлены неприемлемые для них условия, он отказался.
— Я к чему все это говорю, — устало подвел итог своим эмоциональным высказываниям Лев Давидович. — Я к тому говорю, что нам с тобой предстоят новые битвы, по своим масштабам превышающие все, что знала история, и мы не должны эти битвы проигрывать. Непозволительно в политике наступать на одни и те же грабли дважды и трижды: убьет. Мы должны быть чертовски осторожны, но, вместе с тем, не должны позволять себе нерешительности и медлительности там, где требуется… где требуется воля и… и…
— Папа!
— А? А-ааа, да-да! Извини, сын. Итак, за дело! За дело! Сегодня вечером — пленум… Нет? Ну да все равно: на пленуме решится все…
— Я уже отдал необходимые распоряжения…
— Да-да! У тебя моя хватка, сын.
— Кстати, — закуривая новую сигарету, заговорил Левушка и повернулся лицом к отцу. — Из Москвы пришло сообщение, что Зиновьева с Каменевым снова привлекают к суду. Готовится открытый процесс. Судя по всему, Сталин никак не может успокоиться, пока они живы. Сообщают, что нарком Ягода противодействует стремлению Сталина расправиться с оппозицией его руками, понимая, что и сам может оказаться в их положении. Я подготовил открытое письмо к членам ВКП(б), ко всем сознательным рабочим СССР, в котором раскрываю истинную суть готовящегося процесса… К тому же, я думаю, надо направить отдельное письмо к евсекции ВКП(б), ко всем евреям СССР. В нем со всей откровенностью показать, что процесс этот имеет антисемитскую направленность и что евреям СССР не по пути со Сталиным…
— Думаю, что сейчас эти письма преждевременны, — перебил сына Лев Давидович. — Пусть будет процесс. Нам все равно его не остановить. О сути этого процесса будем писать и говорить здесь, раскрывая глаза европейским приверженцам Каина-Джугашвили на его истинную — термидорианскую! контрреволюционную! — сущность. Письма потом, когда процесс даст необходимые результаты. Я уверен, что нож гильотины уже повис над головами оппозиции сталинскому режиму. Так пусть свершится суд истории над теми, кто вместе со Сталиным травил и гнал твоего отца! — воскликнул Лев Давидович и снова с тревогой глянул в задумчивые серые глаза сына.
Через два часа, договорившись о деталях с отцом и отобедав с родителями, Левушка покинул их дом и сел в поджидавшее его на углу авто с личным шофером и телохранителем, дагестанским евреем с арабским именем Муса, когда-то служившим в «Дикой дивизии» под командованием генерала Шкуро.
— Ничего не заметил, Муса?
— Подходили двое, заглянули, просили подвезти до Эйфилевой башни. Оба — евреи. У одного одесское произношение французского. Я уже их где-то видел. От них за версту разит ГПУ. Прикажи, Лео, я посажу их на шампур.
— В этом нет никакой необходимости. Если бы хотели убить, не стали бы светиться. Возможно, что это эмигранты. В Париже много всякой русской швали.
— Они — евреи.
— Не имеет значения. Одни евреи служат Сталину, другие — революции, третьи — Маммоне, четвертые просто существуют.
— Плохо. Евреи должны быть сообща.
— Библейские времена миновали, Муса. Ты вот мусульманин. Я — атеист. А делаем одно дело. Главное — дело. Все остальное должно помогать делу: женщины, деньги, искусство, религия. Мировая революция — это… это как женщина: чем дольше живешь с этой женщиной, тем сильнее хочется другую, моложе и красивее. Жить надо сегодня — в этом вся штука.
— Твой отец не одобрил бы твои мысли, — равнодушно произнес Муса, но за этим равнодушием чувствовалось упрямое несогласие.
— Мой отец не дурак! — усмехнулся Левушка. — Он и сам любит и умеет жить на широкую ногу. Во всяком случае, ни одной юбки не пропустит. К тому же он догадывается о моих мыслях. Но, во-первых, я его сын; во-вторых, я ему нужен. В-третьих, никогда его не предам. Наконец, революция — это тоже дело, и очень интересное дело: оно щекочет нервы, оно возбуждает, как молодая и красивая женщина, как хорошее вино. Оно, это дело, не мешает просто жить. Между тем время революционной романтики миновало, Муса. С этим ничего не поделаешь. На Парижской бирже революция котируется ниже номинала. Да и буржуа начинает понимать, что рабочим надо создавать сносные условия жизни, иначе везде к власти придут Джугашвили. Русская революция их кое-чему научила.
Миновали мост через Сену.
— За нами хвост, — произнес Муса, поглядывая в зеркало заднего вида.
— Давно?
— От самого дома.
