— Ну и пусть следят! — воскликнул Лев Давидович, презрительно вскинув вверх свою острую бородку. — Разве это мешает нам делать свое дело? Я за свою жизнь привык к тому, что за мной либо следят, либо охотятся. Но мы с тобой сейчас достигли той вершины известности не только в мировых революционных кругах, но и в правительственных сферах европейских государств, когда нас тронуть никто не посмеет без риска оказаться втянутым в крупный политический скандал. Даже Сталин остерегается подобного шага, хотя его ГПУ без колебаний расправляется с перебежчиками из советского рая.
— Возможно, папа. Но пренебрегать опасностью — не лучший способ избавиться от нее.
— А никто и не призывает пренебрегать опасностью. У тебя есть контрразведка, у тебя есть люди в ГПУ — наступи Сталину на хвост, покажи ему, что мы сильны и не позволим ему вести себя в Европе так же разнузданно, как он ведет себя в России.
— Я именно так и делаю, папа, — мягко успокоил отца Левушка. — Хотя возможности наши весьма ограничены. Но шел я к тебе не затем, чтобы сообщить о слежке. Это так, к слову пришлось.
И Левушка улыбнулся материнской все понимающей улыбкой, в серых материнских глазах его зажегся и потух странный огонек, всегда пугающий Льва Давидовича своей неопределенностью: то ли Левушке все равно, что думает о нем отец, то ли это отголосок каких-то других желаний, никак не связанных с великим революционным делом. Сегодня огонек упрятан в изучающем прищуре глаз — и это было что-то новое.
— Ты, конечно, еще не слушал радио, — продолжил Левушка с мягкой иронией в голосе.
— Разумеется, — нетерпеливо передернул плечами Лев Давидович, которому эта ирония очень не нравилась.
— Вот именно. А радио сегодня передало, что в Испании генерал Франко начал путч против правительства Народного фронта. Передали, что колонны войск движутся на Мадрид, практически не встречая сопротивления со стороны республиканцев. Французское правительство социалиста Блюма пока не сделало никаких заявлений на этот счет. Я принес тебе проект заявления нашего движения по поводу мятежа. Вот, посмотри.
— Какое сегодня число?
— Восемнадцатое.
— Восемнадцатое июля… Мда. Ровно месяц назад умер Горький… Говорят, мог бы еще жить, — задумчиво говорит Лев Давидович, поглаживая бородку. — А что Сталин? Молчит?
— Сталин молчит. Нам надо опередить реакцию правящей верхушки СССР и подвластного ей Коминтерна. Именно мы должны первыми бросить клич к мобилизации всех революционных сил на борьбу с фашистским мятежом. Всех истинно революционных сил, — поправился Левушка. — Мятеж в Испании может сыграть нам на руку, папа. Мы должны заставить Блюма оказывать республиканцам Испании военную и всякую иную помощь. Необходимо усилить агитацию в этом направлении по всем каналам не только нашего движения, но и других партий. Надо взбудоражить Францию, всю Европу, весь ее рабочий класс, всю сочувствующую нам интеллигенцию. Это выдвинет нас в безусловные лидеры, за нами пойдут массы, и тогда Франция будет принадлежать нам.
— Да-да, сын, я это понимаю, — пробормотал Лев Давидович, сквозь очки вчитываясь в принесенную Левушкой бумагу. — Надо предостеречь испанцев от сотрудничества с Москвой, надо призвать наших сторонников к мобилизации, созданию боевых отрядов и вербовке волонтеров… Нам надо первыми придти на испанскую землю, захватить место за дирижерским пультом, — бормотал Лев Давидович, делая пометки в тексте. — Весь рабочий класс пришел в движение. Эти гигантские массы не остановить словами. Борьба закончится либо полной победой, либо самым страшным поражением. Завтра… Нет, сегодня же собери пленум Цэка, надо все обсудить и начать действовать. Впрочем, действовать надо начать сейчас же, немедленно…
— Я уже распорядился в этом отношении, — вставил Левушка. — Разослал телеграммы во все наши отделения. Разумеется, за твоей, папа, подписью. Но сегодня, конечно, пленум не созвать. Дня через три разве что…
— Да-да! Разумеется! Да-да-да! Ты прав. В тебе есть эта моя жилка. В России я не ждал, когда все почешут затылок и придут к единому мнению, — заговорил Лев Давидович, все более возбуждаясь. — Я не ждал даже решения Ленина. У меня был свой штаб, свои люди, которых я привез с собой из Америки. Других набрал уже в России. На меня работали талантливые люди. Бабель, например. Горожанин. Кольцов. Слуцкий. Сегодня они превозносят Сталина, но в душе, я уверен, они остались верными Троцкому. Из подобных людей состояла моя личная разведка и контрразведка, своя Чека. Это были настоящие революционеры. Никакого разногласия, никаких споров. Действие и еще раз действие! Я действовал на опережение. Ты не можешь себе представить, Левушка, каково это было в России. Всеобщая тупость, лень, говорильня, оглядки на моральные и нравственные ценности, авось да небось, как бы чего не вышло, море анархии и безвластия на Российских просторах — все это я отметал и шел напрямик, не оглядываясь по сторонам, как Моисей через пустыню, без меня бы…
Лев Давидович вскинул голову, оглядел кабинет возбужденным взором, зашарил руками по столу в поисках спичек.
Всякий раз, вспоминая прошлое, он приходил в это крайнее возбуждение и терял чувство меры. Ему казалось, что еще не все потеряно, что надо лишь найти какое-то заветное слово, ухватить нужную мысль, — и все повернется вспять, чтобы повториться, но уже на других основаниях. Втайне он не верил в успех затеянного им дела, но остановиться не мог, потому что дело, которому он себя посвятил, не терпит остановки, как невозможно остановиться путнику, поднимающемуся в гору, пока он не достигнет перевала. Только с высоты можно увидеть те дали, которые открываются… открываются… Неважно, что там открывается, важно само движение вверх. Тем более что прошлое не может повториться, что там, в проклятой им России, он достиг некой
