забывайте о своих обязанностях!
Девочки, спохватившись, повисли на Заковском и Евдокимове, заворковали, едва наметившийся конфликт был потушен в зародыше.
Шофер принес в дом сумки с провизией и бутылками, вернулся в машину и, зная по опыту, что это надолго, устроился на заднем сидении, укрывшись полушубком.
Пока девицы накрывали на стол, мужчины растапливали баню. Растопкой руководил Бабель. Вспыхнула береста, охватило огнем щепки, загудело в трубе. Старые друзья сидели на лавке в предбаннике, смотрели на огонь, курили. Бабель развлекал их сплетнями из литературно-театральных кругов: кто с кем живет, кто с кем развелся или сошелся, что пишут некоторые поэты и прозаики и что пишут и говорят о тех, кто пишет прозу или стихи, сочиняет музыку или играет в театрах. Звучали фамилии известных писателей, поэтов, композиторов, актеров и режиссеров.
— А что у вас говорят о Шолохове? — поинтересовался Евдокимов.
— Всякое, — воодушевился Бабель. — Говорят, что источник его плагиата иссяк восстанием на Дону, и он не имеет уже понятия, как завершать свой «Тихий Дон». Поэтому и перекинулся на «Поднятую целину»…
— А что, мне лично нравится и то и другое, — вступился за Шолохова Евдокимов, поскольку это был как бы его писатель, проживающий на подвластной ему территории, а не московский или питерский. Но на него посмотрели с явным недоумением, и Евдокимов счел необходимым пояснить: — Писатель он талантливый, ничего не скажешь, а человек дерьмовый, партиец некудышный. Строчит на всех доносы, жалуется самому товарищу Сталину на деятельность райкома и даже крайкома, будто мы проводим неправильную политику по отношению к казакам. Из-за него пострадали многие наши товарищи, в том числе бывший первый секретарь крайкома Шеболдаев. А из-за чего пострадали? А из-за того, что своими решительными действиями в казачьих хуторах и станицах способствовали выполнению указаний Цэка и лично товарища Сталина по усилению работы колхозов. Но мы держим господина писателя под контролем. Нам известно, что Шолохов якшается со всякой швалью, в том числе и с бывшими беляками. Мы много раз предупреждали его, внушали, что ты, мол, человек у нас заметный, тебя сам товарищ Сталин принимает, на тебя смотрят и тому подобное, а ты, дорогой товарищ, ведешь себя неподобающим образом… Нет, не действует. Он думает, что раз он великий писатель, значит, ему все сойдет с рук…
— Да какой он великий! — воскликнул Бабель возмущенно. — Таких великих в Москве под каждой подворотней по два и даже по три. Его величие есть величие местного масштаба. Да.
— Исак! Ты никак завидуешь? — хохотнул Заковский. — У нас в Питере к Шолохову относятся более благожелательно, чем в Москве. Хотя мы, разумеется, уже не столица и поем как бы вторым голосом…
— Какая разница — первые-вторые? Главное — мировоззрение! — воскликнул Бабель. — А оно у Шолохова сугубо белогвардейское. Достаточно уже внимательно прочитать «Тихий Дон», как всё встанет на свои места.
— Ничего, разберемся со временем, — пообещал Евдокимов. — И все ему припомним: и кляузы, и Гришку Мелихова, беляка и бандита, которого он сделал своим героем, и многое другое. — И повторил многозначительно: — У нас каждый его шаг под контролем, и если бы наверху его не защищали…
В дверь бани постучали.
Евдокимов оборвал свою речь, все трое с неудовольствием глянули на дверь, Бабель крикнул:
— Ну кто там? Входите! Открыто!
Дверь чуть приоткрылась, показалась всклокоченная голова молодого человека. Голова кашлянула, испуганно уперлась взглядом в Заковского, одетого в мундир со всеми своими звездами и шевронами, и произнесла неуверенным голосом:
— Простите… э-э… здравствуйте… я хотел… мы хотели… Исаак Эммануилович…
— А-а, Лева! Входи, входи! Не бойся! — призывно махнул рукой Бабель.
Молодой человек протиснулся в щель, будто дверь шире открыться не могла, встал у порога и, прижав длинные руки ладонями к бедрам, согнулся в приветственном поклоне, и заговорил, с каждым словом все клонясь и клонясь вперед:
— Я не знал… я думал, что вы одни. Смотрим: машина, свет в окнах… — И заспешил: — Мы тут собрались: день рождения у двоих… у наших… у сокурсников, вот и… мы и подумали уже, что если вы одни…
— Это Лева Копельман… — опередил молодого человека Бабель. — Один из ифлийцев. Способный малый…
— Копелев, товарищ Бабель. Моя фамилия Копелев, — подсказал молодой человек и еще чуть согнулся в пояснице и подался вперед длинным телом, не сходя с места, так что дальше сгибаться было некуда, дальше можно только падать.
— Проходи, парень, чего встал? — прозвучал властный голос Евдокимова. И когда Копелев продвинулся вперед еще на три шага, спросил: — Так, говоришь, Копелев? Из ИФЛИ?
— Так точно, товарищ… — споткнулся молодой человек и посмотрел на Бабеля ищущим взглядом своих черных глаз, но тот на помощь не пришел: он железной кочергой шевелил в топке березовые поленья, и красноватые отблески огня метались по его одутловатому лицу.
— И что? — спросил Евдокимов. И еще раз: — И что, что ИФЛИ?
— То есть… простите… не понял… Я говорю, что мы тут, а вы… мы же не знали… хотели пригласить… все были бы очень рады…
— Ну что, Исак, пойдем, посмотрим, что это за молодежь такая? Что это за смена нам растет? — И опять к Копелеву: — А девки-то у вас как?
