Ничего?
— Да-а, очень даже! — обрадовался тот. — А вы разве без… без девок?
— Ну, наши девки — это наши девки, а ваши…
— Тоже наши, — хохотнул Заковский, потирая руки. И напустился на Евдокимова: — Ну чего ты, Ефим, пристал к парню? Видишь, он от страха скоро в штаны наложит. Пойдем глянем, что у них там за девки. Интересно все-таки: смена.
И все трое поднялись с лавки, качнулись, выровнялись, гуськом выбрались во двор и гуськом же последовали за Копелевым на соседнюю дачу.
Глава 9
Перед верандой Заковский что-то шепнул Евдокимову и, опередив всех, решительно поднялся на крыльцо, отодвинув в сторону Копелева, открыл дверь — и из нее пахнуло спертым воздухом, табачным дымом, винными парами, скулением патефона, взвизгиванием девиц и рокотом мужских голосов.
Заковский встал в освещенном четырехугольнике двери — и почти сразу же все стихло, лишь патефон доскуливал голосом Вертинского о муках неразделенной любви. Все танцевавшие и просто сидевшие и стоявшие вдоль стен: полураздетые девицы, иные в коротких рубашках и чулках, такие же полураздетые парни, а одна — так и совсем в чем мать родила — замерла на небольшом круглом столе в позе древнегреческой богини Дианы, — и все они уставились на комиссара госбезопасности первого ранга, на красные звезды на рукавах и воротнике, на синие галифе и высокие хромовые сапоги с тем ужасом, который помутняет сознание и отнимает всякую способность соображать.
Заковский оглядел зал своими пронзительными глазами, не предвещающими ничего хорошего. Затем, не двигаясь с места, заговорил, все накаляясь и накаляясь — до крика:
— И это советская молодежь! И это комсомольцы! И это наша смена! Да по вас Магадан плачет! Да я вас на Колыму закатаю! Да вы у меня землю жрать будете! Кровавым поносом удобрять ее будете!
Помолчал немного, переводя дух и наслаждаясь немой сценой, — почти по Гоголю, — и вдруг рявкнул:
— Встать, мать вашу растак! Мужчины — налево, женщины — направо! Бего-ом арррш!
Зашуршали подошвы, послышались сдерживаемые стоны, всхлипы и скуление. Девицы на ходу пытались натянуть на себя хоть что-нибудь, голая богиня прикрылась скатертью, посредине зала образовалась толчея: многие от страха забыли, в какую сторону бежать. Но наконец все стихло и замерло, и даже патефон затих, отшипев и отскулив свое голосом Вертинского. И только после этого Заковский переступил порог и вышел на середину зала. А вслед за ним вошли Евдокимов и Бабель. Лишь Копелев выглядывал из темноты половиной лица, не зная, на что решиться.
— Ну что, перетрухнули? — спросил Заковский с садистской улыбкой на тонких губах. И, оборотившись к своим спутникам: — Исак, ты говорил, что они все контрики, что они составили заговор против советской власти, имеют сношения с Троцким, состоят в агентах у Гитлера, у микадо и еще черт знает у кого! — и посмотрел на Бабеля, тоже застывшего истуканом в двух шагах от порога с замершей улыбкой на окаменевшем лице.
— Я — говорил? Я нич-чего такого н-не говорил, — произнес Бабель заплетающимся языком.
— Чего теперь отпираться? Слово не воробей, — гнул свою линию Заковский. — А я вот смотрю и думаю: нет, не все тут каэры и вранары, не все шпионы и заговорщики. Есть, конечно, есть. Не без этого. Но не больше половины. Я этих гидр мирового империализма насквозь вижу, как черноморскую медузу. У них на лбу еще при рождении клеймо выжжено: каэр и вранар. Таких сразу же топить надо, как щенков. К сожалению не я принимал их роды, а то бы… А другая половина… другая половина, напротив, представляет очень даже преданные революции кадры. Хотя, разумеется, проверка необходима. Особенно вот этой вот потаскухи… Как фамилия? — рявкнул Заковский, останавливаясь напротив низенькой и плотной девицы лет двадцати, в шелковой короткой рубашке, под которой, похоже, не было ничего.
— Фридд-мман, — прошептала девица, лицо которой настолько побелело от страха, что, казалось, еще немного — и она грохнется в обморок.
— Не дрожжи! Смотри прямо! Нашкодила? Забыла, что живешь в стране победившего пролетариата? Продалась империалистам? — Заковский двумя пальцами приподнял рубаху, открылись голые бедра, скудная растительность на лобке, впалый живот. — Эт-то что такое? — рявкнул он, ткнув пальцем в живот. — Это есть разврат и похабщина в голом виде! — Отпустил рубашку, сделал еще пару шагов вдоль строя, остановился напротив богини. — А ты кто такая? А? — и, взяв двумя пальцами ее за подбородок, потянул с нее скатерть, и та упала на пол, а девица прикрыла одной рукой маленькие груди, другой рыжеватый лобок. — Чего молчишь? Язык проглотила?
— Ях… Ях-нов-ва.
— На каком курсе?
— На т-треть-тьем.
— Неуды есть?
— Нет-ту. Од-дна пос-средственно.
