— Дочка вашего главного инженера Вилена Водохлебова всех забивает своими знаниями. Даже сына Бикешиных, который всегда был первым в классе. Чувствуется, что в Москве ее учили в особой школе: там и музыка, и иностранные языки, и рисование, и даже танцы с самого первого класса. А у нас этого ничего нет. Наша француженка язык знает хуже этой девчонки, просто плачет от нее — та все время ее поправляет. Смех да и только. И ничего удивительного: к ней на дом репетиторы ходят, а жена вашего Водохлебова — так та просто никого не видит. Представляешь? Идет и никого не видит! — возмущалась Вера Афанасьевна. — Оказывается, они три года жили во Франции — все от этого и получается. Конечно, во Франции все по-другому, там школы частные, в классах не более десяти-пятнадцати человек, а у нас по сорок и в три смены. Я просто рада, что сдала свой четвертый класс и с нового года начну опять с первого.
Петр Степанович школьные истории своей жены слушает не впервой, знает их назубок, поэтому мыслями своими находится отсюда далеко — даже сам не знает где. Но если он не знает где, то знает возле кого, хотя и боится в этом себе признаться. И есть отчего бояться: в цех к ним недавно пришла новенькая, только что закончившая Харьковский университет, пришла на должность начальника спектральной лаборатории, потому что старую начальницу, жену начальника производства завода, не имеющую никакого образования, а только кое-какую практику, зато состоящую членом парткома и профкома одновременно, сняли с должности и перевели на склад обыкновенной кладовщицей.
Но дело, конечно, не в бывшей начальнице, а в новенькой.
Петр Степанович до мельчайших подробностей помнит то утро, когда на планерке новенькую представил руководящему составу цеха его начальник товарищ Онищенко. Новенькая стояла рядом с ним, такая юная, такая стройная и удивительно красивая, что все смотрели на нее, как на чудо. И Петр Степанович вместе со всеми.
— Значит, так, товарищи! Вот это есть новая наша начальник лаборатории, — говорил Онищенко, будто речь шла о какой-то детали, и по одному по этому было видно, что он тоже как бы не в своей тарелке. — Зовут ее Агнесса Георгиевна Чулкова, так что, как говорится, прошу любить и жаловать, и чтоб у нас во всем был порядок. И с чугуном, как говорится, и с маркировкой, и с отливками. Чтоб комар носа… это самое. Поскольку товарищ Чулкова женщина сама из себя видная… кхм… я должен предупредить, что она в настоящий текущий момент состоит замужем, так что некоторые товарищи, которые губы свои раскатили, пусть на нее не заглядываются и трудовую дисциплину не нарушают. А то начнут таскаться в лабораторию по делу и без дела — я таких товарищей знаю и буду пресекать.
Агнесса Георгиевна, пылая всеми своими щечками, ушками и шейкой от такого к себе повышенного внимания, ответила на некоторые вопросы некоторых особенно любопытных товарищей по части своей партийности и происхождения: комсомолка и происхождение пролетарское, — поблагодарила за теплый прием, улыбнулась приветливо и села как раз напротив Петра Степановича, разве что чуть-чуть наискосок, обвела всех — и его тоже — какими-то совершенно необыкновенными глазами: черными, как южная ночь, и слегка раскосыми на татарский манер, еще раз улыбнулась — и тут что-то дрогнуло в душе Петра Степановича, да так дрогнуло, что и до сей поры, — вот уже третью, считай, неделю, — дрожит и никак не уймется. И боится при встрече Петр Степанович смотреть на эту молодую особу, и ходить в лабораторию боится, хотя ему и положено туда ходить дважды в день, но тянет в лабораторию поминутно, потому что… а он и сам не знает, почему… но голова его сама по себе поворачивается вслед новенькой, если она идет мимо, да не его одного голова, а и все другие, и даже женские, а имя ее — Агнесса! — звучит в его душе чудеснейшей музыкой.
И вот ведь что самое страшное и удивительное: оказывается, что он свою жену, Веру Афанасьевну, никогда не любил, потому что ничего подобного к ней не испытывал, но то, что происходит с ним сейчас, тоже любовью назвать нельзя, а скорее каким-то ужасным наваждением: ни днем, ни ночью эта Агнесса не дает ему покоя, не оставляет его, преследует своими колдовскими глазами — до головокружения и болей в левой части груди.
— Да ты меня и не слушаешь, Петя! — возмутилась Вера Афанасьевна. — Я ему битый час толкую о своих делах, а он хоть бы ухом повел. И о чем таком ты можешь думать, когда с тобой жена разговаривает?
Петр Степанович некоторое время смотрит недоуменно на свою жену, пытаясь что-то вспомнить, но не то, о чем она рассказывала «битый час», а что-то другое, давнее. Ну да, было, было когда-то, когда Вера Афанасьевна называла его исключительно по имени-отчеству, обращалась на вы, и не только на людях. А с тех пор, как он вернулся из лагеря и они вынуждены были уехать из Харькова, только Петя да Петя и никаких вы. И даже покрикивает на него и читает ему нотации.
— Нет-нет, я слушал тебя, — стал оправдываться Петр Степанович, виновато улыбаясь. — Могу даже повторить. Но… — Он хотел сказать, что у него тоже есть о чем подумать: завод, например, но не сказал, потому что не видел в этом никакого толку.
И вообще, учительство каким-то необъяснимым образом повлияло на Веру Афанасьевну исключительно в худшую сторону: она во всех людских поступках различает одни сплошные козни, люди ее почему-то интересуют только с отрицательной стороны. Раньше он ничего подобного за своей простушкой-женой не замечал. Впрочем, он вообще за ней мало что замечал. И это тоже удивительно.
Петр Степанович допивает квас, поднимается, берет тяпку и идет в конец огорода: ему совсем не хочется работать рядом с женой, наоборот, хочется побыть одному и понять самого себя. Он слышит, как жена что-то говорит соседке, жене начальника инструментального участка, и речь Веры Афанасьевны, с теми же самыми учительскими нотками, с какими она разговаривает с Петром Степановичем, мерно стрекочет над степью, сливаясь со стрекотом кузнечиков и сверчков.
«Вот ведь незадача, — грустно думает Петр Степанович под этот стрекот. — Не зря говорят: седина в голову, а бес в ребро. Мне уж скоро пятьдесят,
