а ей не больше двадцати пяти. К тому же она — замужем. И что из этого выходит? Один смех, да и только. Вот Левка Задонов бы узнал, вот уж он бы посмеялся, так посмеялся. Надо выбросить эту дурь из головы. А то я иногда забываю, зачем и куда иду и что должен делать…»
Петр Степанович горестно вздыхает, но мысли об этой самой Чулковой, такие приятные сами по себе, так далеко уводящие от опостылевшей обыденности, снова наполняют его голову, и он продолжает рассказывать кому-то — может быть, Левке Задонову, — ну да! а кому же еще! — который давно почему-то не пишет, — рассказывать о том непонятном, которое с ним, Петром Степановичем, приключилось:
«Давеча Онищенко встретил, спрашивает: „Петр Степаныч, — спрашивает он, — вы распорядились добавить в вагранку флюсы?“ „Нет, — говорю, еще не успел: еще не получил результаты анализа. Вот иду…“ „Срочно, — говорит Онищенко, — распорядитесь“. А в лаборатории говорят, что Агнессы Георгиевны нет: вышла, говорят, вот-вот должна придти…»
«И вот, Левка, странность какая: стою это я и не помню, зачем пришел. А все потому, что… потому что на ней с утра была такая блузка, такая, знаешь ли, с этими самыми… рюшечками… или черт знает с чем… что она в ней, в блузке то есть, — ангел, да и только. И лифчик сквозь блузку видно, с кружавчиками такими, знаешь ли… А она в это самое время белый халат одевала… руки подняла вот эдак, знаешь, ли… Так — веришь ли? — у меня аж дух перехватило. Черт знает что! — И Петр Степанович даже сам распрямился и приподнял руки и тяпкой в них для пущей наглядности, точно Левка Задонов стоял рядом. — Вот я и забыл, — продолжил Петр Степанович свой рассказ. — Вышел я из лаборатории, понимаешь ли, как пришибленный. А в голове — веришь? — все одно и то же: ведь кто-то этой ночью обнимал эту Агнессу, кто-то пользовался ее телом… и даже днем… вот сейчас… пока я тут тяпаю картошку… хотя это безнравственно и вообще нехорошо. А главное, Левка, я ее за все это почему-то ненавижу. Да, именно так: ненавижу. Хотя это же так естественно для молодой и здоровой женщины — быть замужем и все такое прочее…»
Петр Степанович выпрямился, держась за поясницу, но не до конца, и в таком полусогнутом состоянии огляделся. И весь мир показался ему таким отвратительно серым и никчемным, что и смотреть тошно. Ведь живут же люди, весело живут, хорошо, ни о чем не думая, ни о чем не жалея. А он… Даже вот этот жаворонок — и тот более счастлив, чем он, Петр Степанович Всеношный, хомо, так сказать, сапиенс. Вон как заливается, вон как крылышками трепещет. А тебе уж и трепыхать нечем…
И тут Петр Степанович не к стати вспомнил, что вчера, то есть в субботу, к концу дневной смены привезли чугунные чушки для второй смены, и он, как глянул на них, так сразу же и подумал, что они, эти чушки, несколько светлее положенного. Он даже подошел, глянул на цветную маркировку — по маркировке выходило, что углерод в норме, сера и другие примеси в пределах допустимого. И все-таки опыт подсказывал ему, что маркировка одно, а вид чугуна — другое. И решил: надо зайти в лабораторию и сказать, чтобы проверили. Но вся штука в том, что он совсем недавно был там, — по делу, разумеется, — идти снова было неловко. Решил, что сходит к концу смены. И не сходил: замотался, то да се. А тут еще пришел сменный технолог, молодой парень, почти мальчишка, недавно из техникума, стало быть, чушки — это теперь его забота, тем более что сразу же и заявил, что идет в спектральную, чтобы уточнить и прочее. А уточнил ли — бог его знает.
«Выпить, что ли? — с тоской подумал Петр Степанович. — И решил: вернусь домой и выпью. Ну его все к черту!»
И снова согнулся и засновал тяпкой вокруг жалких ростков картофельной ботвы.
Глава 2
Директор Константиновского чугунолитейного завода Иван Кириллович Чумаков с некоторых пор завел привычку с раннего утра обходить подведомственную ему территорию, заглядывая во все углы в поисках беспорядков. И завел он ее после неожиданного приезда на завод наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе, который, пройдясь по захламленной всякой всячиной территории, распушил Ивана Кирилловича в его собственном кабинете, как какого-нибудь сопливого мальчишку, и даже поднес к его носу кулак, пообещав, что если через месяц заводская территория не будет приведена в порядок, он отдаст директора и всех остальных руководителей завода под суд, загонит их на лесоповал и даже поставит к стенке.
Нашумевшись, Орджоникидзе лишь мельком осмотрел основные цеха, не стал вдаваться в подробности выполнения плана, уехал, не попрощавшись.
Черт знает, какая муха укусила наркома, что он вдруг взъелся на захламленность заводской территории! В прошлом году приезжал, было то же самое, но он и бровью не повел на это, а самому Ивану Кирилловичу в голову не приходило, что надо заниматься территорией, когда на более важные дела не хватает не только рабочих рук, но и времени у самого Ивана Кирилловича. Не иначе, как что-то должно случиться: то ли иностранная делегация приедет, то ли сам товарищ Сталин. Ничего другого в голову Ивана Кирилловича не помещалось.
К тому же, сколько и как ни убирай эту территорию, а только народ такой, что никогда окурка в урну не бросит, обязательно под ноги, да еще и плюнет туда же, а ненужные вещи — в смысле устаревшее оборудование и всякие там бракованные детали — бросают где попало, без всякого разбору. Попробуй-ка перевоспитай деревенского парня или девку, если они всю жизнь ютились в грязи вместе с телятами-ягнятами, убирались разве что на праздник, жили в своем дому так, точно завтра съезжать и двигать в неизвестном направлении. Опять же, сверху требуют план и соцобязательства, а не
