сплющенное лицо начальника первого отдела, высунулось, покрутило носом и опять куда-то засунулось. Но Петру Степановичу не до них: он снует по цеху, проверяя, контролируя, распоряжаясь и проклиная себя за допущенную в субботу беспечность и лень. Он даже на какое-то время забыл о существовании Агнессы Георгиевны Чулковой, а вспомнил, лишь чуть не столкнувшись с ней в тесном коридоре, куда выходили двери цеховых служб.
— Ах, Петр Степанович! — воскликнула Агнесса Георгиевна, схватив его за рукав синей спецовки. — Я в отчаянии! Просто не знаю, как все это случилось и что мне делать!
И в раскосых глазах ее, прекрасных, как сказки Шехеразады, появились слезы.
— Ну что вы, Агнесса Георгиевна! — засуетился Петр Степанович, оказавшийся так близко от своего божества, что даже расслышал запах не только ее духов, но и молодого тела. — Вы тут совершенно ни при чем. Тут, видите ли, стечение обстоятельств. Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Тут и я, знаете ли, виноват тоже. И… и другие. Как говорится, у семи нянек дитя без глазу. Все утрясется, все утрясется…
— Вы так думаете? — и в глазах Агнессы Георгиевны вспыхнул робкий свет надежды.
— Я в этом больше чем уверен, — шел напропалую Петр Степанович, даже не зная, какую извлечет из своих слов пользу, не думая о последствиях, и вообще ни о чем не думая, испытывая в эти минуты такое блаженство, какого не испытывал никогда: вот она, милая, милая… стоит рядом… в глазах слезы… целовать бы ее, целовать… Впрочем, и того довольно, что рядом, что рука ее так и застыла на сгибе его локтя, точно она боялась упасть или что-то еще.
И верил, что все будет хорошо, и даже вдруг обнаружил в себе отчаянное желание пойти куда-то и сказать, что во всем виноват только он один, и никто больше. Но едва успокоенная Агнесса Георгиевна отпустила его руку и, на ходу промокая шелковым платочком свои восхитительные глазки, скрылась за дверью лаборатории, Петр Степанович судорожно вздохнул и желание свое, может быть, благородное и тому подобное, но глупое в самой основе, задавил. Он потоптался на одном месте еще какое-то время и пошел в цех, забыв, почему оказался в узком коридоре, зачем шел и к кому, продолжая чувствовать на сгибе своей руки прикосновение ее длинных трепетных пальцев.
На пять минут заглянул директор завода, выслушал сообщение начальника производства, нахмурился, пожевал губами и, ничего не сказав, покинул цех. Это-то и было самым, пожалуй, страшным: лучше бы наорал, как обычно, обматюкал. А теперь поди знай, что у него в голове.
В половине десятого в цехе появился главный инженер завода Водохлебов. Тут же, в кабинете начальника цеха, собрал совещание, всех выслушал, назначил комиссию: он сам во главе, помощниками — главный технолог завода и начальник производства.
Снова из угла высунулось плоское лицо первоотдельца — и Водохлебов добавил в комиссию и его. Но и на этот раз ничья фамилия названа не была.
До обеда Петра Степановича дважды вызывали в кабинет начальника цеха, спрашивали, когда привезли чугун для отливок, уточняли, была ли на болванках маркировка, какая именно, когда произвели закладку в вагранки? Петр Степанович тыкал пальцем в журнал, где все было записано, повторял уже в десятый раз одно и то же, пытаясь понять по хмурым лицам членов комиссии, как они относятся к его ответам. Вроде бы ничего: кивали головами, соглашались, каверзных вопросов не задавали, а он сам о том, что чугун показался ему несколько светловатым, разумеется, не помянул. И комиссия в конце концов пришла к выводу, что на чугуноделательном комбинате, находящемся буквально за забором, выплавленный чугун неправильно промаркировали — отсюда и все остальное. И Петр Степанович понял, что для всех это самый удобный выход из положения. А наверху пусть разбираются, кто прав, а кто виноват. Но на душе кошки все-таки скребли: беда еще не миновала, без виноватого все равно не обойтись.
Комиссия покинула цех. Ночную смену отпустили по домам. Работа в цехе продолжала идти своим ходом, но в значительно ускоренном ритме: все понимали, что допущенный брак надо исправлять, допущенное отставание надо выправлять, и тут уж не до перекуров и чего прочего.
Глава 5
Вечером в кабинете Ивана Кирилловича Чумакова раздался звонок, и голос телефонистки равнодушно сообщил, что сейчас будет говорить Москва. Иван Кириллович поплотнее прижал черную трубку к уху, слушая далекие трески и хрипы. Наконец сквозь них прорвался голос наркома Орджоникидзе, который можно было угадать исключительно по характерному акценту.
— Что там у тебя опять стряслось? — спросил далекий голос. И, не дожидаясь ответа: — Тебе, Чумаков, что — директорское кресло надоело? Зажрался? Почил на лаврах? Если ты будешь и дальше давать брак по сотне тонн в день, то я ломанного гроша не дам за твою шкуру!
— Откуда сотни тонн, товарищ нарком? Всего двенадцать тонн! Всего двенадцать! Вас неправильно информировали! — кричал Иван Кириллович в черную трубку, радуясь такому несоответствию и надеясь на снисхождение. — Да и те тонны мы уже почти восполнили, — соврал он, не моргнув глазом, — так что план дадим полностью, как и обещали.
Трубка ответила ему долгим молчанием, и Чумаков догадался, что нарком у кого-то уточняет, сколько действительно завод допустил брака. Сейчас ему скажут, что да, ошиблись, лишний нолик приписали в телеграмме, и гроза пронесется мимо. И точно:
