Михаил Васильевич увидел на крыльце правления инструктора Боронова и сбился с мысли: Боронов — мужик ничего, толковый, сам из деревенских же, но какой-то упертый, какой-то… ни вправо, ни влево. На таких пахать хорошо, чтоб борозда к борозде, а вникать в положение текущего момента — избави бог: для них текущего момента как бы и не существует, а есть лишь одно направление. Но ведь не выгонишь же…
И Михаил Васильевич, предупреждая события, кивнул в сторону Боронова:
— А это вон — инструктор нашего райкома, товарищ Боронов. Тоже интересуется колхозными делами.
— Вот как? И давно интересуется?
— Со вчерашнего вечера.
— По-моему, Михаил Васильевич, ему пора в райком. Как вы думаете? — И Алексей Петрович осклабился заговорщицкой ухмылкой.
Михаил Васильевич с удовольствием принял эту ухмылку, но осторожности ради с серьезного тона не сбился.
— Так я, Алексей Петрович, инструкторам не советчик. Да они и не спрашивают моего совета. Вот товарищ Сталин, к примеру, спрашивамши, а они — нет, — не удержался от хвастовства Михаил Васильевич и смутился еще больше: что-то в последнее время тянет его на хвастовство, как осу на тухлую рыбу. Уж и зарекается, и ругает себя, а все не впрок. А Сталина — так и совсем не к месту помянул, как бы хуже не вышло.
Он опасливо покосился на журналиста, но тот будто и не расслышал про Сталина, остановился, огляделся, спросил:
— А школа у вас где помещается?
— Школа? — удивился Михаил Васильевич. — Школы у нас нету. Деревня-то маленькая, всего двадцать шесть дворов. Школа в Заболотье. Это в версте отсюда. Там и сельсовет. Если погода хорошая, детишки пешком ходят, а если дождь или, к примеру, метель, отвозим на телеге или санях. — И снова похвастался: — Даже крышу из холстины соорудимши для этого… Наподобие цыганской… — Вспомнил, что детишек из-за этого в Заболотье дразнят цыганятами, хотел сказать и об этом, но передумал.
Они стояли посреди небольшой площади, изрезанной в разных направлениях тележными колесами, с бархатистыми островками птичьего горца, гусиных лапок и подорожника. К заборам жались лопух, лебеда и полынь, свирепо топырила острые листья крапива, два гусиных выводка щипали траву на почтительном друг от друга расстоянии. Рубленные избы, окружавшие корявую площадь, равнодушно пялились на нее, надвинув на самые окна-глаза соломенные и тесовые крыши. Курились прозрачными дымами кирпичные трубы, единственная улица, провалившаяся на дно оврага, сбегала к реке. Пахло свежепеченым хлебом.
С запада надвигалась туча, поглощая далекие холмы. Солнце пекло не по-осеннему старательно, словно в последний раз перед тем, как будет проглочено черной напастью. Парило, предвещая грозу.
Подошел Боронов, остановился в нерешительности в двух шагах. Михаил Васильевич представил его московскому журналисту, инструктор почтительно приблизился еще на шаг, протянул руку, сложенную лодочкой.
— Ну, значит, как договорились, — будто заканчивая прерванный разговор с председателем колхоза, произнес он, отпустив руку Алексея Петровича. — Уборка картошки само собой, а канаву по сливу навозной жижи закончи на этих днях. И песком там все засыпь, чтоб мухи не плодились. В общем, действуй по плану. А я поеду дальше: дела.
Снова протянул Алексею Петровичу руку, тиснул жесткой, как подошва, ладонью:
— Вы уж извините, товарищ Задонов, что не могу уделить вам внимания. Ну да товарищ Ершов есть самый у нас в районе передовой председатель колхоза — он вам все объяснит в лучшем виде. — И, уже сидя в бричке и разбирая вожжи, строго посоветовал: — А ты, Михал Василич, сообрази для гостя баньку да пошли мужиков с бреднем по плесам побродить: вода мутная, рыба сама в бредень пойдет. После баньки ушица — милое дело… Ну, бывайте. — И покатил в сторону Заболотья.
Глава 10
Писать о деревне Алексею Петровичу до сих пор почти не доводилось. Разве что в связи со строительством новых железных дорог, то есть о том, как эти дороги влияют на сельскую жизнь. Вся коллективизация прошла для него как бы стороной, но эшелоны с репрессированным кулацким элементом во время своих железнодорожных странствий видел не раз, и хотя внешне они напоминали почти такие же эшелоны времен великого столыпинского переселения крестьян в Сибирь, атмосфера вокруг них была другая, и люди смотрели на эти эшелоны тоже другими глазами. Какими? — трудно сказать. Во всяком случае — не завистливыми.
А однажды, на Енисее, Алексей Петрович оказался невольным свидетелем посадки людей на пароходы и баржи: лай собак, вопли женщин, плач детей, выстрелы, ругань охраны… От всех этих картин насильно поднятого с насиженных мест народа становилось не по себе, и что бы там ни писали о кулацком противодействии советской власти и ее реформам, женщины и дети с врагами этой власти не вязались, они оставались лишь женщинами и детьми, оказавшимися без вины виноватыми.
