Евхима, которое они вырастили, в этом году все отвезено в панские клети — был недород, а подушное не уменьшили.
Пан Агалинский с досадой дернул себя за рыжий ус.
— Они просто ленивые. Быдло.
— Разве те люди, что пришли к мельнице ночью, похожи на быдло? — тихо спросил Лёдник. — Если здесь ничего не изменится — подобных им станет еще больше, и сгорит не одно панское имение.
— Да что здесь за вотчина такая? — не выдержал Прантиш. — У нас в Подневодье такой нищеты никогда не видели! Чтобы в хате ни одной метал лической ложки и ни одного железного гвоздя. Даже в голод — у общины был на всех запас зерна. Когда оно заканчивалось — муки крестьянам одал живал, а то и дарил, и мой пан-отец, и наш сосед, его мость пан Кривицкий. Коры у нас никогда не ели!
Вырвич с удивлением заметил, что пан Агалинский покраснел.
— Здесь явно эконом мошенник и вор. Я разберусь. Когда вернемся.
Прантиш Вырвич выразительно хмыкнул, и пан Агалинский поправился:
— Приедем в Полоцк — дам все распоряжения. Напишу.
Из слепых окошек хатенок смотрели невидимые ненавидящие глаза.
Они отправились не через неделю, прошло десять дней с того вечера, когда основательный дормез без гербов подкатил к водяной мельнице. Саклета больше не прятала свое лицо, хотя шрам через всю щеку был еще очень заметен, но ведь он не пугал, как тогдашний мерзкий нарост, и как заверял Лёдник, со временем сделается совсем незаметным. Эпидемия, благодаря профессорским лекарствам, тоже отступала. И люди из леса сообщили, что мельника и его дочь трогать не станут. Но ясно, выйти замуж несчастной девушке в этих краях будет тяжело.
На прощание Саклета, которая буквально молилась на Лёдника, сунула доктору, уже сидящему в карете, какую-то шкатулку из красного дерева:
— Ваша мость, примите, не откажите, Христом-Богом молю. Чтобы хоть это на память. Дороже ничего не имею. Это мне от матери моей, Альдоны, осталось. Она же была не отсюда, прислуживала в имении в Глинищах, образованная, читать меня научила, от нее и книжки мои. Я все равно с этим не разберусь, а пану, может, где-то пригодится.
Когда Лёдник открыл шкатулку, мельница осталась уже далеко за лесом. Там лежала отлично отшлифованная линза в серебряной оправе, на тяжелой серебряной цепи, с тонкой гравировкой. Лёдник с удивлением посмотрел через стекло на свет.
— Что-то похожее на очки. Голландской работы.
— Дай сюда! — пан Гервасий вдруг потянулся за линзой, повертел ее, пощупал.
— Это принадлежало моему пану отцу! Вот здесь наш герб выгравирован. Я даже помню, как эта штуковина висела у отца на шее! Он был на глаза слаб — это у нас наследственное, и с помощью стекла читал. Откуда оно у дочери мельника?
Прантиш забрал у пана Гервасия странный предмет, внимательно всмотрелся, перевернул. На обратной стороне серебряная оправа была обтянута тонкой светлой кожей, а на ней красовалась надпись синими чернилами, которую студиозус с удовольствием зачитал вслух.
— «Моей красавице Альдонке — чтобы рассмотрела свое счастье. С любовью — пан Ладислав». Ваш отец сделал интересный подарок прислуге. Наверное, и ей нравилось удивительное стеклышко. А вот и дата.
Прантиш поднес линзу к самым глазам.
— «Глинищи, июнь 1743 года». Насколько я понимаю, где-то через несколько месяцев родилась наша общая знакомая Саклета.
Пан Агалинский недоверчиво глянул на надпись, злобно прошипел что-то сквозь зубы и отвернулся к окну. Только когда Лёдник спрятал стеклышко в сундучок, Американец сухо вымолвил:
— Я был бы очень благодарен пану Лёднику, если бы он продал мне этот подарок. За любые деньги. Пятьдесят, скажем, дукатов. Альдону, ту шило хвость, я вспомнил, а если пойдут слухи.
— Вот интересно, а зачем пану Лёднику деньги, если ваша мость все равно его убьет? — не преминул поиздеваться Прантиш. Доктор сердитым взглядом остановил Вырвича, который очень обрадовался возможности подколоть спесивого Агалинского позорной тайной.
— Пусть ваша милость пообещает, что эти деньги панна Саклета, незаконнорожденная сестра пана, получит в приданое, и сразу же передам вам шкатулку. Вместе с обещанием молчать.
Пан Агалинский скривился, как полтора несчастья, но промолвил, опустив глаза:
— Слово чести. Пятьдесят дукатов пошлю девице.
За окнами кареты снова начал накрапывать мерзкий осенний дождь, и индусский бог Яма отозвал своих четырехглавых собак, бежавших за дорме зом без гербов, в более приветливое, но не менее грешное место.
