— Берите — и бегом. Второй раз обниматься со святым Фомой я не стану.
Прантиш от радости едва не рассмеялся. Бутрим Лёдник, его бывший слуга, язвительный профессор и самый мужественный человек на свете, учитель, купленный за шелег, вернулся! Именно таким, каким он так нужен Прантишу!
Караульные крепко спали, положив головы на стол, где, похоже, только что играли в кости. Несомненно — дело Бутрима.
Панна Полонея не постеснялась ухватить со стола кусок хлеба и на ходу вцепилась в него зубами.
На улице была ночь. И кони. И воля. Которая целиком воплотилась, когда их все-таки выпустили из города, — бумага, подписанная епископом, тоже оказалась у Бутрима, коего в городе, к тому же, знали как нового любимчика святого Фомы и владыки Габриэлюса, а таковому грех прекословить.
Они гнали коней, забыв о голоде и усталости. Остановились только когда совсем рассвело.
Когда все спешились, Лёдник обвел глазами настороженные лица спутников.
— Что? Все в силе! Еду туда, где кукушки не кукуют, нахожу пещеру, в которой неизвестно что, но очень нужное большим панам, подставляю спину под плеть пана Агалинского. Жизнь не длинная, но насыщенная. Что в сравнении с этим сто лет в роскоши, власти и интересных опытах, которые мне обещал один очень прогрессивный охотник на ведьм?
Знакомая язвительная ирония.
— Бутрим! — Прантиш не выдержал, бросился к своему профессору, обнял, даже всхлипнул от радости.
— Благодарю вас, пан Лёдник! — с некоторой неловкостью промолвила Полонея. — Кстати, должна сказать, — в голосе панны Богинской зазвучали кокетливые нотки. — При дворе вы бы имели огромный успех! У нас страшно любят таких вот мистических личностей с необычными способностями. Если еще распустить слухи, что вы происходите от египетских жрецов.
Лёдник только скривился, как проглотив горсть клюквы. А пан Гервасий Агалинский гневно заявил, что всегда знал, Лёдник — колдун и враг монархии.
Но, возможно, он все-таки позволит пану доктору выйти против себя на шляхетскую дуэль.
Глава одиннадцатая
Как Лёдник и Прантиш с Нептуном знакомились
Море пахнет не рыбой, не йодом, не гнилыми водорослями и новыми монетами, как утверждают купцы, приезжающие в вольный портовый город.
Море пахнет неизвестностью. От которой сладко и тревожно щемит в груди, и охватывает тоска по далеким странам и ужас перед холодной зеле но-серой бездной, где живут своей невероятной жизнью гигантские чудища, холодные и скользкие.
Это летом, когда облака похожи на безобидных беленьких овечек, морская глубина синяя, голубая, прозрачная. А в ноябре, когда тучи напоминают призрачных драконов и не каждый корабль решится подставить паруса мокрому соленому ветру, смерть выглядит зелено-серой, а иногда она и цвета чернил.
Сейчас волны были стального, сердитого оттенка.
Гданьские корабли с оголенными мачтами жались к причалу, их паруса, казалось, скукожились от холода, как лепестки, даже чайки перестали кри чать. Море билось о камень, как разгневанное сердце.
Пан Гервасий и панна Полонея по этому случаю не сильно нервничали, так как лучше им было сейчас в путь не отправляться — оба перхали, как рогачевские бабы в церкви, когда хотят вылечить от кашля овец, носы нешляхетно покраснели, глаза слезились. То, что Лёдник принуждал каждый час пить полезный лекарственный отвар, не беда, — плохо, что доктор при этом говорит и что написано у него на лице.
А написано неодобрительное: паны — дети горькие. Разбалованные и неразумные. Ладно, если бы простудились, на земле ночуя, в непогоду блуж дая. А то — дорвались дворцовые баловни до итальянского мороженого! И один вперед другого налегали серебряными ложечками. Модное кушанье! Что за бал без мороженого. С фисташками, лимоном и корицей. В итоге — болячки в горле, вода — в носу.
Дом на Длугим Таргу, где поселились паны, был достоин магнатов. Лакеи в напудренных париках, фарфор, итальянские картины — ясно, у местных
