каюты, прибился к пану Гервасию, который употреблял вместе со штурманом очередную порцию грога — теплого напитка со щедрой добавкой рома. А когда Вырвич вернулся, то Лёдник стоял на коленях в углу каюты, ухватившись за рундук, и его рвало. Поскольку желудок профессора давно был пустой, зрелище тяжелое.
— Бутрим, что с тобой? Чем помочь?
— Пшел прочь. — голос у доктора был такой слабый, что Прантиш перепугался.
— Может, корабельного врача позвать?
Хриплые звуки, которыми профессор отреагировал на слова студиозуса, должны были означать смех.
— Еще шептуху мне приведи. А помог ты, разбив всю микстуру.
— Да что с тобой? Отравился?
Вырвич уложил Лёдника в койку. Но профессор тут же свесил голову вниз от нового приступа рвоты.
— Да что за хворь?
— Не вздумай... кому... рассказывать!
Наконец стало ясно, что у профессора просто морская болезнь. В тяжелой форме. Лёднику приходилось уже в своей жизни плавать, и каждый раз случалась такая же беда. А поскольку профессор страшно стыдился проявления любой слабости, об этой тоже молчал. Приготовил в дорогу лекарства, которые, честно говоря, не очень помогали. А теперь — вообще нисколько.
— Переживу! — шипел сквозь зубы Лёдник, коего, похоже, более беспокоило, чтобы кто-то не узнал о его «пороке», чем собственные страдания.
Но Прантиш был встревожен. Если это состояние надолго — а еще плыть и плыть, — кончится плохо. Профессор ничего не ест, не пьет, наверное, и не спит. И если он, один из лучших лекарей Европы, не может сам себе помочь.
Поскольку советоваться с позеленевшим Лёдником было бесполезно, Прантиш бросился к спутникам. Лёдник напрасно переживал, что над ним станут насмехаться, — в первые дни путешествия плоховато было всем, потом привыкли, даже панна Богинская. А потерять профессора посреди моря таким глупым образом не хотелось никому. Панна Богинская снова завела разговор о магнетизме, которым владеет доктор, — пусть применит магию для собственного спасения! Агалинский побежал советоваться со знакомыми из команды. И через час завалился в каюту доктора, держа под мышкой огромную бутылку с мутным содержимым.
У Лёдника не было сил даже прогнать гостя.
— Пей, волшебник! Хуже не станет! Моряки подсказали — ром с перцем и еще с какой-то дрянью.
Лёдник попробовал отбиваться, но, видимо, ему было уже все равно, что село, что выселки.
Прогрессивная медицина заслонила свое постное лицо трактатом о строении вестибулярного аппарата и гордо вышла из помещения.
Через пару часов Лёдник и пан Гервасий сидели за крепким столиком, прочно прикрепленным к палубе каюты, и распевали песню о Левутеньке:
— Рыцар каня паіў,
Лявутэнька ваду брала
І з рыцэрам размаўляла:
— Ай, рыцэру, рыцэру,
Прашу цябе на вячэру...
Дальше в песне говорилось, как рыцарь должен был переплыть ночью реченьку быстреньку на свет трех свечей, зажженных Левутенькой, но «каралёва ключніца, усяму свету разбойніца, каля рэчкі хадзіла, хустачкай махнула, усе свечачкі пагасіла і рыцэра ўтапіла». А когда Левутенька узнала, что любимый погиб, умерла от горя. И выросли на могилах влюбленных клен и березонька, соединились вершинами.
Мутной жидкости в бутылке осталось на самом дне. На куске окорока, который краснел на металлической тарелке, виднелись следы докторских зубов (о диете после болезни профессор, похоже, и не вспомнил).
— Из чего следует, — менторским тоном проговорил Лёдник, спотыкаясь на отдельных буквах, — что в данной народной балладе прослеживаются мотивы античного мифа о Леандре и Геро.
— Откуда, ваша мость, мужикам знать античные мифы! — заплетающимся языком возразил пан Гервасий. — У мужика, васпане, мозги иначе лежат. Там высокие материи не помещаются.
— Античные мифы придуманы античными мужиками, васпан! — важно подняв вверх палец, промолвил Лёдник. — Поэзия рождается в поле. А во дворцах одни сладенькие селадоны да галатеи.
Пан Гервасий злобно прищурил помутневшие светлые глаза.
— Я знаю, какая поэзия тебе по нраву, Балтромей.
Ударил по столу кулаком. Еще раз. еще. И под угрожающий ритм тихо запел:
