— Безумец! Точно безумец! Пан забыл — я же недавно посадила его в тюрьму и обворовала! Я на глазах пана целовалась с другими! Я могу отра вить! Или пан хочет отомстить?
— Даже если ты всадишь мне в сердце нож, я только поцелую твою руку! — прокричал пан Агалинский, будто они находились на разных берегах. И прозвучало так, что невозможно было не поверить. — Слово чести — я отказываюсь от твоего приданого! Не возьму ни колечка, ни ломаного гроша! Нам достаточно будет и моего достояния. Мне нужна только ты, такая, как есть, смелая, хитрая, отчаянная, веселая! Тебе понравится в Америке! Там никого не изумит благородная дама, которая скачет верхом и метко стреляет. С индейцами станем воевать!
Полонейка в отчаянии оглянулась на карету, почти погруженную в воду.
— Оставь! — властно выкрикнул пан Гервасий. — Я отказываюсь от своей части добычи — откажись и ты! Пусть никому не достанется проклятое аглицкое колдовство! Ради тебя я забуду поручение своего пана — забудь и ты свое! Ну!
Панна растерянно поглядывала то на карету — ящики были еще видны, еще можно было дотянуться, то на пана Гервасия, чьи ноздри раздувались, как в восторге боя, а в глазах горело веселое отчаяние. Вода подползла к самым сапожкам панны, как темная холодная смерть, губы Полонейки дрожали, и Прантиш никогда не видел ее такой по-детски беспомощной.
— Ну, золотко мое! Решайся! Жить ли тебе взнузданной, пусть и с золотыми удилами? Для львицы нужен лев!
— Тоже мне нашелся лев из белорусского леса! — сквозь слезы улыбнулась панна. — А не боишься — что и тебя, как Дмитрия Сангушку, — догонят с родовитой невестой и убьют?
Агалинский встряхнул рыжими прядями.
— У Сангушки была ночь любви, глоток воли и вселенная в глазах его единственной женщины. Ты думаешь, мне этого мало, чтобы рассчитаться с жизнью? И сколько бы нам ни досталось времени — вместе мы не заскучаем, моя панна. Ух, мир зашатается!
Лед под ногами затрещал, карета отправилась возить дочерей водяного короля, а панна Полонея очутилась в объятиях пана Гервасия. Вырвич дрожащей рукой нащупывал саблю, но Лёдник решительно остановил его. Два обличья, сплавленные в бешеном, страстном поцелуе, поплыли в глазах студиозуса. А потом пан Агалинский подсадил Полонейку на коня. Вскочил сам.
— Стой! — прокричал Прантиш, давясь отчаянием. — А освободить пани Саломею?
— У пана Балтромея Лёдника есть для этого письмо! — прокричала панна Богинская. — Прощайте!
Прантиш смотрел вслед всадникам. У него не было сил даже возмутиться. Та страсть, та любовь, которые внезапно открылись перед ним, — обе зоруживали его гнев. Сумел ли бы он сделать так, как пан Гервасий? Была ли любовь Прантиша Вырвича к панне Полонее Богинской такой же всемогущей — когда прощается все? Такой же. бескорыстной? Прантишу все же нужна была именно княжна Богинская, сестра претендента на трон, блестящая придворная дама и магнатка, связь с которой возвысила бы его в глазах суетного мира, вознесла бы на вершины жизни. Это был его личный приз, его Фортуна. А пан Гервасий пошел даже против воли князя Кароля Радзивилла, коего боготворил, и готов потерять все — только бы с ним была отчаянная женщина, жена, подруга и любовница, которая сможет гарцевать с ним по прериям, плыть через океаны, драться, мириться, любить — не жалуясь и не покоряясь никогда.
Вырвич понимал, что проиграл безнадежно.
На плечо студиозуса легла рука доктора.
— Ежели не поубивают друг друга, будут жить счастливо. Совпали под одну масть.
Это были жестокие слова — но Балтромей Лёдник был не только целителем, а и хорошим хирургом. Его скальпель никогда не дрожал над больным телом, примеряясь, он разрезал сразу, удаляя опухоли и выпуская гной.
А заживить раны — дело времени.
— И что мне. дальше. — прошептал студиозус.
— Жить, мой юноша.
Наконец завершилась Прусская война. По дорогам Европы еще бродили банды мародеров, но Бог был милостив к двум литвинам, вынимать сабли пришлось только однажды, чтобы отпугнуть грабителей на лесной дороге — те, недавние крестьяне из сожженной деревни, сразу же разумно спрятались в зарослях. Ехать старались, не наступая на собственные следы, — порядочно же наследили дорогой в Ангельщину. Но довелось услышать, что в Томашов пришла чума и опустошила город так, что хоть выбирай свободные дома да селись. А в другом месте рассказали о чудесном драконьем фэсте, который готовится в славном городе Дракощине, — дракон там жив-здоров, молодой, ревет — земля дрожит. Только нужно с собою полную мошну денег иметь, дорого стоит на том фэсте побыть-погулять.
И естественно, всю дорогу профессор Лёдник гонял студиозуса, прогулявшего едва не полгода лекций, по всем предметам. Диплом же получать!
А потом Вырвич увидал еще одну любовь — не свою. Когда из ворот монастыря выбежала стройная женщина в темном, похожем на монашеское, скромном платье, с лицом таким красивым, хоть и измученным, что думалось о королеве или сильфиде, и бросилась на грудь доктору Балтромею Лёднику. И гладила тонкими пальцами его худое лицо, будто хотела стереть усталость. А Лёдник целовал ее — будто спасался.
