Панна Богинская визжала, вцепившись в подлокотники, но Американец торжественно пронес ее по всей комнате и только тогда осторожно опустил вместе с креслом.
— И если пан Кароль будет милостив и подарит мне жизнь, хоть я добыл за морем только бесполезный ящик с зеркалами, я попробую выйти еще раз в круг против Голиафа — побороться за вас, очаровательная панна. Против князя Паца, князя Богинского, против всей Речи Посполитой и всего мира! — Взглянул на побледневшего Прантиша: — Ну, и против вашего давнего приятеля, студиозуса.
Полонейка серьезно сказала:
— Вы с паном Вырвичем видели меня в мужской одежде, грязной, на соломе, без помады и пудры, вы видели, как я могу управляться с кинжалом и ядом, ругаться и лгать.
— Золотко мое, это делает вашу мость в моих глазах еще более ценной, — галантно поклонился Американец. — Мне не нужна восковая кукла, даже если она умеет рисовать место клада. — Зевнул. — Но от твоей отравы, моя панна, так клонит в сон, что я, пожалуй, пойду в постель. Пока что холо стяцкую, — подмигнул и ушел. А Прантиш понял, что иногда убить человека очень легко — во всяком случае, он прикончил бы пана Гервасия с таким наслаждением. Даже в спину бы не постыдился загнать кинжал.
— Ну что, панна получила удовольствие от своего поступка? — тихо спросил Лёдник. Полонейка не ответила, задумчиво глядя на огонь и вертя в пальцах серебряный медальон с остатками порошка.
Таким этот вечер в Ангельщине — с беленой, бредом и грустью — остался в памяти литвинов.
А Рождество встретили на корабле. И католическое, и православное. Корабль был мощнее «Святой Бригитты» — двухпалубный фрегат «Золотой альбатрос». Всех разместили по отдельным каютам, а панну Богинскую — даже с прислугой женского пола, с мягкой кроватью и зеркалом в золоченой раме. Из чего следовало, что капитан был предупрежден, что на борт поднимется родовитая дама. Родовитая и богатая настолько, что на нее не распро страняются приметы и суеверия. В отличие от торговой «Святой Бригитты», благородные пассажиры здесь присутствовали часто.
Зимнее море было предсказуемо неспокойным, и Лёдник сидел в каюте, по горло обеспеченный изобретенными во время прошлого плавания лекарствами. Но старался не напиваться — принимал ромовую настойку в количестве, чтобы только не тошнило. И Прантиш, избавленный от профессорского надзора, бросился в куртуазный омут. Панна Полонея, видимо, решила компенсировать время, проведенное в мужском платье, и теперь в своей каюте наладила миниатюрный светский салон, по очереди дразня обоих своих рыцарей, а во время обедов в кают-компании распространяла чары и на флотских офицеров. Кажется, и профессора Виленской академии была бы не против присоединить к своей свите, — но посмотрела, как, прижимая к себе полупустую бутылку, он качается в подвесной койке, несчастный, мрачный, обросший черной щетиной, с досадой вздохнула и ушла. Пока под ногами не окажется суши — от великого мага и фехтовальщика мало толку.
Прантиш царапал стихи, Американец изучал хрустальный череп, ящик с зеркалами и вздыхал, будто прикидывал — не поменяться ли добычей с панной Богинской. А панна Богинская принуждала низенькую черноволосую испанку-камеристку делать изощренные прически и веселилась, как в послед ний раз.
Беда случилась, когда выдался редкий погожий день и среди туч появилась огромная белая птица с черными крыльями. Вырвич и Американец стояли на верхней палубе, у офицерских кают, и наблюдали за полетом существа, которое даже не взмахивало длинными крыльями, его нес ветер, как вода — рыбу, и в этом чувствовалась такая воля, такая сила, что невольно хотелось попробовать полететь так же.
— Говорят, старый король сейчас развлекается тем, что стреляет из пистолета и пулями перебивает нитки и гасит свечи. Надо же — еле живой, жирный как воз, а рука твердая, — невинным голоском промолвила Полонейка, которая, закутанная по последней лондонской моде в белую шубку, выглянула из своей каюты.
Не нужно быть астрологом, чтобы предсказать ближайшее будущее: Вырвич и Агалинский, чтобы доказать собственную меткость и твердость руки, забыв об эстетических впечатлениях, начали пулять в несчастную птицу. И подстрелили — как раз, когда белая красавица парила над кораблем. А толку — если неизвестно, чья пуля попала.
Птица била по палубе здоровым крылом — второе было окрашено кровью, страшно и хрипло кричала. Нос у нее был загнут, как у Балтромея Лёдника.
Не успел пан Агалинский торжественно добить трофей, как налетели матросы — с саблями, абордажными крючьями, пистолетами, и не дав панам охолонуть, запеленали их в невод, как две сельди. На крики выскочил штурман и, увидев раненую птицу, тоже разозлился, будто его мать обворовали, и пояснил глупым гостям: птица — альбатрос, встретить ее в этих широтах случается очень редко и считается счастьем, так как на севере попадается только один ее вид, с черными крыльями и бровями, который устраивает гнезда в Шотландии. А убить альбатроса — очень дурная примета и накличет несчастье на всех. Альбатрос показывает моряку дорогу домой, почти на всех кораблях рядом с ладанками и распятиями хранятся фигурки этих волшебных птиц. А поскольку фрегат называется «Золотой альбатрос», то преступление пассажиров выглядит совсем непростительным. Корабль затонет!
Полонейка давно спряталась, а двое рыцарей начали осознавать, что из-за своего лихого и бездумного подвига попали как кур во щи. Вырвич очень надеялся, что сейчас придут офицеры, образованные люди, появится капитан, разгонит матросню. Подумаешь, птица! Но когда капитан появился, положение улучшилось ненамного. Пан с грозными черными усами пояснил сквозь зубы, что единственное, чем он может спасти жизни своим пассажирам,
