— Когда-то я читал труды Андрея Белоблоцкого, ученого шляхтича и поэта, которого позвал в Москву Симеон Полоцкий — образовывать тамошний люд, не знакомый ни со стихосложением, ни с современным любомудрием, — вмешался ментор-Лёдник. — Естественно, меня тогда в первую очередь интересовал трактат «Великая и удивительнейшая наука Богом просвещенного учителя Раймонда Луллия». Луллий — вот кто легко варил золото, как хозяйка тыквенную кашу. Но прочитал я и «Пентатеугум, или пять книг кратких о четырех вещах последних, о суете и жизни человека». Там слышится наш белорусский язык, а в основе — произведения немецких поэтов.
Горе гладким лицам женским, душам, сердцам, надеждам,
Что гордятся, как хвост павлина, соблазнением мужей.
Голубые глаза панны Богинской блестели, как два сапфира, очищенные алхимиком до небесной прозрачной синевы.
— Укоряете дам за то, что из-за них проливается кровь? Горюете о заключенной пани Саломее? А рассказывали вам о судьбе несчастной графини Бельведерской? Она наскучила своему мужу, того подбила любовница — и граф обвинил несчастную женщину в измене, и она уже лет семь сидит под замком. Ей не позволяют видеть детей, окружили самыми грубыми слугами. Все знают, что графиня ни в чем не виновата, все видят, как ее муж живет с другими, но никто помочь и не может, и не пробует. А несчастная Гальшка Острожская! — на щеках Полонейки горели пятна. — Она осталась богатой наследницей, за нее ссорились женихи. Обвенчалась по любви с Дмитрием Сангушкой — их догнали, Сангушку на ее глазах убили. А потом несчастную девушку просто похищали друг у друга, пока назначенный королем жених, старый и корыстный, не взял приступом монастырь, где она скрывалась с матерью, насильно на ней женился. А когда бедняга не захотела проявить к нежеланному мужу любви — просто запер ее на восемнадцать лет в покоях своего замка и даже слугам разговаривать с ней запретил. И дядька панны, великий гетман Константин Острожский не помог. А что его мость князь Героним Радзивилл со своими женами творил! Терезу Сапегу отец еле вызволил, Магдалена Чапская сама к матери сбежала, Анжелику Менчинскую брат, рискуя жизнью, выкрал. У бесправных созданий свои средства противления, панове. Я в совершенстве умею притворяться, льстить, интриговать, — Богинская невесело усмехнулась. — Я буду очень хорошей женой. Думаете, я не знаю, что меня ждет на родине? Я такой же «приз», как несчастная Гальшка. Того, кто ухватит меня «не по рангу», ждет самая жалкая доля.
Прантиш и Американец помрачнели, как осенний день.
— А мой жених. — панна Богинская тоскливо смотрела, как восстают и рушатся в камине огненные башни. — Могу надеяться только, что он не будет слишком жестоким. И не очень хитрым. И возвращаться сейчас. После всего пережитого. — Богинская даже простонала сквозь зубы. — А путешествие — кто знает, что я была в этом путешествии? По оглашенной версии — я в Гутовском монастыре бернардинок, кстати, там же, где пани Саломея Лёдник. Там и правда сидит сейчас панна Полонея Богинская, грехи отмаливает. Только темноглазая и тихая, как молоко в кружке.
Доктор при упоминании о жене закрыл, как от боли, глаза.
— Неужто ваша мость послала вместо себя в монастырь ту вашу камеристку, как ее, Ганульку? — притворно безразлично промолвил Прантиш, у которого даже сердце зашлось от безнадежности, гнева и тоски.
— Именно! — жестоко усмехнулась Полонейка. — Она же так влюбилась в вашу мость, пан Вырвич. Бредила вами. Едва до нервной горячки себя не довела. Отказалась, между прочим, от выгодного замужества — одному юристу она было понравилась. А я бы дала стоящее ее положению приданое. Но для вас, пан Вырвич, моя бедная Ганулька — слишком мелкая пташка, не так ли?
Прантиш отвел взгляд. Он и вправду не обращал особенного внимания на прислугу княжны Богинской — хоть и шляхтянка, и милая, и тихая. Но — кто же нагибается, чтобы сорвать маргаритку у куста роз, когда вот она перед глазами — прекрасная, яркая роза, пусть и колючая.
— Вот вас, пан Лёдник, ученый муж, отважный воин, могучий маг, что больше всего возмущает: что леди Кларенс такая нераскаявшаяся грешница была или что выбирала, решала, вынуждала — она, женщина, смелая, красивая и независимая? Взяла вас, как игрушку, попользовалась — и отправила с соответствующей платой, — Полонейка вызывающе ждала ответа.
Лёдник помолчал, глядя на огонь, тени скакали по его худому лицу. За стенами билось ледяное сердце бури, иней покрыл стекла, а это значит, кто- то из несчастных бездомных в эту ночь замерзнет и отправится в свой большой вечный дом. Врать, прикидываться, казаться лучшим, чем на самом деле, — зачем, если буря сметет все, а Бог видит всех?
— Не буду притворяться святым, — с трудом проговорил Лёдник. — И открещиваться не стану. Мне было с ней хорошо. С одной из самых красивых, страстных, необычных, опасных женщин, которые случались на моем пути. Наверное, я бы мог что-то придумать, чтобы не согрешить, не изменить своей любимой, оставшейся дома, в плену. Но не стал. И. мне было хорошо. Фан-тас-ти-чес-ки. А осознание, что адские страдания, раскаяние — все будет, но — потом, еще прибавляло остроты ощущениям. Вы что думаете, я целовал ее и думал о Саломее? — бывший алхимик сухо рассмеялся. — Я же. нормальный мужчина, со всем набором животных инстинктов. И вот когда я узнал, что леди мертва. Знаете, я почувствовал облегчение. Будто грех мой стал мизерней, искупился. — Лёдник на минуту закрыл лицо ладонями со следами «томашовских объятий». — Человек легко договаривается сам с собою, чтобы иметь силы жить дальше. И я буду жить. Сколько получится.
— Твоя правда, Бутрим, — тихо сказал Прантиш, чувствовавший удивительную легкость во всем теле и неудержимое желание высказать, что на душе. — Вот ты покровительствуешь мне, как сыну. Но ведь если бы не каприз пана Богинского, выплатившего твой долг, ты мог и дальше оставаться моим бесправным слугой. Ты думаешь, я так легко отпустил бы тебя на волю? — Вырвич тоже горько рассмеялся. — Мне очень нравилось, что у меня, неимущего