Мы должны любить, пока живы, и действовать, пока у нас есть силы.
– У меня больше нет сил, которые я мог бы дать этому телу.
– У тебя есть
– Я в этом не сомневаюсь, – вяло усмехнулся Мигель. – Только зачем?
– С каких это пор тебя интересуют цели и смыслы, дон Мигель? – саркастически заметил дед. – Пусть Гвадалахара остается на своем месте. Ты считаешь, что умы всех людей подобны пустыням, отторгающим любое семя?
– Я не могу изменить разум, если он того не желает.
– Ты можешь вернуть своему телу здоровье, – отпарировал Леонардо. – А потом решай, есть ли тебе дело до людских умов.
– Мне нет до них дела.
– Правда? И до умов твоих сыновей и их будущих сыновей?
– Им сейчас и так хорошо и спокойно – с отцом ли, без отца ли.
– Им сейчас совсем не спокойно
Мигель молчал, представляя, как Хосе в эти дни борется со своими сомнениями. Парень и так уже до смерти настрадался. Но что он может сделать сейчас для Хосе, когда сам так ослаб телом, что ему совсем не до борьбы?
– Ты можешь наполнить собой мальчика, – сказал Леонардо, нащупывая возможность победить в этом споре. – Ты можешь дать ему всю мудрость нагуаля, отдать всего себя, если посчитаешь нужным. Отдать ему все, что у тебя осталось. В это самое мгновение он сидит дома и изобретает собственное учение, опираясь только на интуицию, проповедует стенам, как вдохновенный безумец, которым ему суждено стать!
Старик поправил шейный платок и немного выпрямил спину.
– Да, я мог бы это сделать, – ответил Мигель со слабой улыбкой. – Я мог бы помогать ему, как он помогает мне. И смог бы все отдать.
– А другим? Им тоже нужен отец и наставник, хотя сейчас они могут и не понимать этого. Ты им нужен.
– Мои дети, – пробормотал Мигель, вызывая в сознании их образы.
Оставил ли бы он их в нынешних обстоятельствах, если бы у него был выбор? Конечно, дон Леонардо прав, – в конце концов, он человек разумный и с воображением. Он понимает, что ребята заслуживают не меньше, чем любой другой ученик, что они могли бы использовать знания, чтобы установить более тесный контакт с жизнью. Научившись по-настоящему осознанности, они стали бы видеть больше и дальше. С помощью такого расширенного видения они смогли бы заглянуть за пределы знаний – и совершить прыжок. И все же при мысли о продолжении учительства Мигель чувствовал усталость.
– Знаешь, не осталось у меня желаний для этого мира, – сказал он. – Ни запала, ни страсти.
– Нет запала? Дон Эсикио пришел бы в ужас!
Оба рассмеялись, и обоим, вроде бы без видимых причин, стало легче. Леонардо положил руку Мигелю на плечо. Оно было еще крепким. Да, внук исхудал, мышцы у него ссохлись, но в нем оставалась жизненная сила, ждавшая своего часа, она еще могла запылать.
–
Дон Леонардо бросил взгляд на женщину, сидевшую рядом с ним, и понизил голос. Он не любил говорить о таких вещах в присутствии дам.
– Любовник должен быть наготове, – настойчиво шептал он. – Он должен навострить глаза, уши и все свои чувства, чтобы улавливать знаки малейшей неудовлетворенности своей подруги. Глаза его должны всегда блестеть, а руки постоянно быть при деле. Никакой лености, никакой вялости: кровь его должна быть готова вскипеть. Никакого отдыха! Нельзя пропускать ни единого вздоха, знака, заигрывания. Необходимо отвечать на все ее вздохи и тщательно рассчитанные намеки. Страсть нужно встречать страстью. У женщины не должно быть ни малейшего подозрения, что в тебе стало меньше пороху или желания.
– Слишком поздно,
Старик сменил тон:
– Я понимаю, сейчас боль твоего тела заслонила от тебя все. Умерев несколько раз, ты…
– По крайней мере три раза.
– Умерев много раз, ты, может быть, считаешь, что тебе простительно впасть в апатию, но…
– Да, простительно.
– А как же женщины, которых ты любишь? Ну да, ты можешь спросить: «Зачем я им сейчас, когда я лишь половина мужчины?» Ответ…
– Меньше половины.
– Ответ таков: ты нужен был им тогда! – прокричал старик с такой интонацией, как будто все это было очевидно. – Они помнят. Их жажда не утолена, их страсть не остыла. Эти женщины продолжают звать тебя во сне!
– Я в этом не уверен.
