Тольтекское искусство жизни и смерти: история одного открытия

понимали, да и вряд ли хотели понять. Дух жизни в крови у всех существ. Тому, что у собаки остается простым инстинктом, человеку нужно учиться заново. Несколько раз Эмма сбивалась с дороги высоко в горах по вине летних гроз и проливных дождей, и пес выводил ее обратно к старенькому джипу, спасал ее. Он и она были заодно с жизнью. Вместе они следовали велению нагуаля.

В лесу за спиной Эсикио беспокойно заухала сова.

– Ага! – воскликнул он.

«Нагуаль». Это слово пришло к нему в голосе его отца и отца его отца. В нем был отзвук древних времен и священных учений. Эмма пока еще не стала нагуалем. Когда уму бросается вызов, человек содрогается до самых своих основ. Ее мир рушился не раз и в малом, и в большом, и у нее хватало мудрости оставлять его осколки там, куда они падали. Она начала расставаться с убеждениями, копившимися всю жизнь. Да, она чувствовала дух учения, знала, куда движется, но в этих поисках даже волшебный пес не поможет. Он покажет ей, как спуститься с горы, но свою дорогу домой она должна будет найти сама. Эсикио сочувственно улыбнулся. Она ученица мастера, но где же сейчас сам мастер? Где настоящий Мигель, виновник всех этих треволнений?

– И в самом деле! – прогудел за его спиной знакомый голос. – Где наследник всего этого сумасшествия?

Эсикио повернулся на каблуках.

– Гандара! – воскликнул он.

Перед ним в мягком вечернем свете стоял его старый друг, тоже шаман. При жизни Гандара был толстяком с вечно угрюмым выражением лица, но смерть изменила его. Двигался он теперь медленнее, без своих обычных резких движений и подпрыгиваний, но казался счастливее. При виде дорогого compadre лицо его просияло. Он оттянул и отпустил подтяжки, отчего они щелкнули по груди, и вытянул обе руки, приветствуя приятеля, вне всяких сомнений полагая, что Эсикио прибыл сюда исключительно ради встречи с ним. Так у них было заведено: один всегда изображал превосходство над другим. Гандара научил старика многим штукам, но они сравнялись в мастерстве и колдовских проделках.

В былые дни они были сообщниками, вызывали духов и своими проказами вселяли страх во всю округу. Они играли на суевериях местной деревенщины и пугали во сне детишек. Их козни и забавы были для них важнее любого долга. Ни самая уважаемая профессия, ни положение в обществе не спасали человека от их шуточек. Если им хотелось пошалить, их не останавливала ни добродетельность женщины, ни жестокость врага. Человечество было для них полем, на котором можно вволю порезвиться, и игроков бесстрашнее их было не сыскать – что в любви, что в драке. Они стали легендой: «Дон Эсикио со своей шайкой хулиганов»! Старик очень обрадовался своему земляку, товарищу по безобразиям и вечному другу.

– Как, черт подери, мы с тобой оказались тут вместе? – воскликнул Гандара, душа друга в объятиях.

– Я не сам пришел, hombre[39]. Меня вызвали.

– Для чего? – спросил Гандара с растущим любопытством, всегда готовый, если надо, набедокурить.

Эсикио немного подумал, пытаясь расправить шею после крепкого дружеского объятия.

– Для повторения, – ответил он.

– Для повторения? Мы же разделались с этим сто лет назад. Насколько помню, я неплохо тебя учил, – сказал Гандара, хлопая друга по спине. – Очень даже неплохо.

– Это ты-то меня учил? Да ты никак пьян, нечестивец?

– Я многому тебя научил, и ты это хорошо знаешь. Пока не появился Гандара, разве мог ты управлять своими ночными снами? Мог читать мысли, пробуждать чувства, разжигать своей волей огонь? Да ты едва умел…

– Ну ладно, наврал уже с три короба, дружище, на тыщу лет хватит. Мы тут с моим сыном Леонардо восстанавливаем воспоминания из другой жизни. Пытаемся вернуть человека.

– Вернуть человека! Уж не из мертвых ли ты его воскрешать собрался, дуралей? Ты разве не помнишь, как мы оживили несчастного Педрито? Родные его в ужасе были…

– Но они же сами просили нас! Умоляли!

– Болваны они были – как и мы с тобой! – рявкнул его друг. – Слава богу, его скоро холера прибрала. А то бы пришлось нам подороже заплатить!

– Педрито был обречен, мы должны были это понять. – Эсикио помолчал, пытаясь выбросить из головы гротескный образ восставшего из мертвых Педрито. – А мой правнук еще жив, – заключил он.

– Ах вот как! Ну что ж, если он ничего не потерял, то и возвращать нечего, – с облегчением сказал толстяк и снова обнял своего товарища.

– Он, можно сказать, потерял волю, – пояснил Эсикио, отдышавшись. – Внучка никак не может до него достучаться, хоть у нее и полно силы.

– Это которая? Чья дочь?

– Леонардо, – пробормотал он, предчувствуя, что скажет приятель.

– А! Певчий анархист! Как же, помню-помню!

– Он был солдатом, – раздраженно поправил его Эсикио.