ни разу не видя ее, не слыша, как можно без общения иметь о ней представление, но так четко описать, не ошибившись ни в одной мелочи? Конечно, рассказы моей супруги, очень тяжело переживавшей ее уход и предшествующие неприятности, убыстрившие это — мы не любим, когда лишаемся близкого и приятного, совершенно не думая, что потеря, на самом деле не потеря, а желать продолжение мучений на земле грешной любимого нами человека, все равно, что участвовать в этих муках. Это наш эгоизм, не желающий слышать голос сердца, подсказывающий, что то, кого мы любили теперь окружен благодатью, не страдает, а познав очевидное величие Вечности, ожил по-настоящему в жизни вечной.
Почти у каждого человека есть своя история соприкосновения с онкологией, свои впечатления, своя память — не исключение и я. Что-то для создания образа Екатерины дали ее прижизненные фотографии, но не это легло в основу — моя мама, вот источник понимания этого человека.
Пережив похожие этапы этого недуга, осталась она самым человечным человеком, ни разу не сказав о мучащих ее тело болях, истязающих сознание страхах, о потерях, тающих надеждах, нуждах души и сердца. Мне за многое перед ней стыдно, еще большее, постоянно преследующее меня переживание: не воздашь теперь должного, ничего не скажешь, даже простое сопереживание не доступно мне ее непутевому сыну, хочу, чтобы сыны, дочери, близкие родственники знали — все, что вы не додали, своим матери, отцу, детям, и не только связанное с болезнью, но и вообще в жизни, останется тяжким пожизненным грузом, который можно сбрасывать потихонечку, по маленькой доле, молясь за душу потерянного в этом мире человека, но в отличии от меня, у вас еще есть время, а потому молитесь не за упокой, раз они еще живы, а за здравие, молитесь и не забывайте воздавать сторицей — каждая минута, проведенная с мамой уже взрослым её чадом, напитает вас обоих такими силами, потерять которые не удастся за всю оставшуюся жизнь ни ей, ни вам! Недаром пятая из десяти заповедей, стоящая впереди, запрещающей убийство, гласит: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли»…
Родителей Сталин потерял еще в малолетстве, по-настоящему задумался о них только, после видения, состоявшегося по благословлению отца Олега, сейчас же осознание своего долга перед ними, даже такими, потребовало уже не мыслей или раскаяния, а действия.
С каждым шагом на очередную ступень, по выходу из крематория, после проводов в «последний земной путь» тела Кати, он, словно ударом молота в мозг воспринимал в себя это «Найди ее!», понимая, что эта фраза, есть ничто иное, как направление к тому, единственному шансу, через который он может воздать, предназначавшееся родителям.
Судя по падежу, речь шла о ком-то женского рода. Но у него ничего подобного потерянного не было, думая так, Иван совершенно не мог придерживаться посыла, направленного в сторону, возможно выжившей дочери, что было обусловленной слишком хорошим знанием традиций той части преступного мира, к которой относился «Нечай», не знавшей ни милосердия, ни добра, ни справедливости.
Он бы и хотел, дико желал, что бы эти два слова несли в себе смысл: «Она жива, ищи!», но как же сложно сразу перестать мыслить категориями материальными, даже при том, что основа разума становится духовной: «Может быть, это о жизни, явно прожитой непонятно зачем? А может быть смерть, то есть…, скорее всего, если рассматривать с этого ракурса, то — не сопротивляйся болезни?! Может быть искать стезю, что тоже верно, поскольку я потерял чувство смысла жизни в прежнем своем бытии? Ааа…, какой же я невозможно тупой! Конечно…, конечно, веру! Что может быть теперь важнее! Конечно, Катя меня хочет привести именно к вере, ведь не зря же меня так высадило — ни страха, ни переживаний…» — предположения, как перечень ложились одно за другим, догадка о следующем озаряла путь к очередному, но все было ни так, чего-то другого просило сердце.
Конечно, все перечисленное было важным, а вера, среди всего наиглавнейшим, но о ней бы так не звучало… Почему-то из головы не выходил этот озвученный Хлыстом «Нечай», но ведь он был только в одной связи — с дочерью. Двадцать лет! Что могло сохраниться с тех пор, кто мог, что-то вспомнить, да и многие ли остались в живых?
«Вот как странно!» — подумалось «Полторабатке»: «Страха нет, а боль осталась!». Мелькнули, всплывающие из памяти образы, сначала, жены, но эти быстро исчезли, оставив только лицо дочери, ее смех, детские ужимки, щебетанье звонкого голоска о разной всячине, но больше всего свет, излучаемый ребенком — другого в своей жизни он не помнил! Ничего больше так не освещало и не оправдывало его существования, что сегодня только напомнило очередной раз о его бесполезности в этом мире.
Конечно, он, обладая некоторыми средствами, мог помогать таким как Хлыст, но у него нет и, и теперь вряд ли, будет свой ребенок — эта вынужденная химиотерапия…, последствиями ее стало подтвержденное бесплодие! Можно было задуматься о приемных детях, но кто он, что бы ему поверили? Ни навыков, ни возможностей — все бред и блаж!.. Только она — эта девочка могла вернуть ему потерянное тепло: «Хотя сегодня она уже совсем взрослая! Да, ерунда, какая-то! Осталась бы она жива, я нашел бы ее раньше!»…
— Ваня, Ваааань… — Сталин даже вздрогнув, открыв входную дверь своей квартиры, сразу услышав, чей-то голос. «Чей-то» — был, конечно, бывшего следователя.
— Уф…, я и забыл что ты у меня… Привет, Андрюх, как ты, старая мусорская развалина?
— Может я и мусор, в смысле мент, но не развалина, я еще даже очень… ого-го…
— Бозара нет! Ладно крепыш…, как ты? Поди эти укольчики на тебя действуют, как сок мишек гамми. Как, кстати, тебе эта последняя барбитура (таблетки)?
— Не знаю, что это, но значительно лучше, я даже смог кое-что приготовить…
— Надеюсь не из своего собственного отвалившегося куска мяса…
