– Доктор…
Это была Эрта.
– Он очнулся. Зовёт вас…
Меня вдруг продрало ознобом. Что скрывать – я не верила в такой исход.
Стараясь двигаться медленно и ничего не своротить, я шагнула в дом.
Свет был притушен. Зее сидела рядом с кроватью на табуретке и промывала Дину глаза тампоном, смоченным отваром белого мха. На лбу его лежало мокрое полотенце: температура всё ещё держалась высокой…
Услышав меня, Дину осторожно отодвинул руку Зее и попытался приподняться. Зее подсунула ему под плечи ещё одну подушку и встала в изголовье. Я села на её место.
– Ну, с возвращением, Ваше величество…
Он искривил губы в улыбке и тут же закашлялся. Я положила руку ему на грудь, легонько растирая. Кашлять Дину было нужно, и кашлять Дину было нельзя – послеоперационный рубец до сих пор воспалённый и неокрепший.
Кажется, он это понял сам, задавил кашель, вытер губы, проморгался. Снова улыбнулся.
– Спасибо, тётя Нолу, – прошептал он. – Спасибо.
– Обращайтесь, – сказала я.
– Я давно… всё слышу… только сказать не мог.
– Я видела, – сказала я. – Глаза под веками бегали. Сны смотрел?
– Да, наверное, – в шёпоте возникла неуверенность. – Возможно, сны. Я поэтому и позвал…
Он передохнул. Закрыл и снова открыл глаза.
– Тут где-то отец… рядом. Его хотят расстрелять. Только ты можешь его спасти…
Джакч! Джакнутый джакч!
Дело в том, что я тоже видела это во сне. Сегодня. Но там я спасти никого не смогла…
Чак
Меня заперли в башне на самом верху, в крошечной каморке, где даже не распрямиться. Окошко в две ладони только пропускало холод, но не давало доступа свежему воздуху. Тут было душно, сыро и очень холодно. Солдатский матрац на полу, колючее одеяло из рыбьей шерсти да вонючее ведро, которое куда не поставь, всё равно оказывается под носом…
Как-то я перебыл эту ночь, забывался, очухивался, проверял руки-ноги, забывался снова. По-моему, я так не замерзал даже в последнем горном голодном походе, когда единственное что попадало иногда в рот – это переросший мороженый джакч, выкопанный из-под наста, и когда, случалось, каждый пятый оставался на ночёвке, не вставал уже… Тело стало как деревяшка. Сильно болела голова («чему там болеть, это ж кость!», ага). Я попробовал поссать, но не смог выдавить ни капли.
Потом я увидел, что над тем местом, где я сидел, скорчившись, стену покрывает иней. Что-то это мне напоминало, но я не мог сообразить, что.
Наверное, я слишком долго пялился на морозные узоры, потому что мне стало мерещиться, что я сейчас войду вон в ту трещину или щель, которая на самом деле проход между валунами, просто видимый сбоку и потому кажется, что он такой узкий, а на самом деле вполне проходимый даже для такого кабанчика, как я, вон к нему ведёт тропа, на тропе конские следы, а на валуне слева сидит в позе горского шамана маленький голый чёрный человечек, и я вдруг понимаю, что это маленький архи, приятель Князя, и в руках у него… что-то. Что-то важное. И мне действительно надо подойти к нему и спросить…
Люк заскрипел и откатился.
– К стене, – сказали мне.
Я сдвинулся к окошку. Из него видна была верхушка другой башни, пониже этой, и кусок площади. На площади в ряд стояли бронетранспортёры и грузовики под брезентом. Падал снег.
Мне под коленями защёлкнули браслеты, звякнула цепочка. Я почему-то загадал, что если будет тросик, то сбегу, а если цепочка – то в другой раз. Ну, значит, в другой…
– Пошёл.
Руки мне не сковывали. Со скованными джакч спустишься по этой лестнице. Шею свернёшь.
Впрочем, я и так едва не свалился. Плохо тело слушалось.
