Руки скользили в грязи, ноги не слушались, но женщина все-таки сумела подняться. Выпрямилась.
— Я не хотела, но меня попросили. Муж моей сестры…
Теперь голос женщины звучал еле слышно, на грани шепота. Мухоловка равнодушно кивнула.
— Расскажешь, когда станут потрошить. В Древней Греции во время следствия гражданам верили на5 слово, а рабов полагалось пытать, даже если они не лгали. Считалось, что людям без чести верить нельзя… Твоя беда в том, что ты слишком любишь жизнь. Не удивлюсь, если тебя просто купили. Твои платья, бриллианты, туфли из Парижа, твои кавалеры…
— То, чего никогда не будет у тебя, Мухоловка! Ты не поймешь, тебя даже от мужчин воротит. Ты все и всех ненавидишь. А я любила жизнь.
Плечи под кожаным пальто еле заметно дрогнули.
— Это не всегда взаимно.
Повернулась, шагнула к двери, резко постучала.
— Когда ты умирала, Анна, я сидела рядом.
Девушка не стала отвечать, и только когда дверь со скрежетом начала открываться, негромко бросила:
— Я тоже буду рядом.
* * *
В коридоре было заметно темнее, горела лишь маленькая лампочка под потолком, забранная под густую металлическую сетку. Мухоловка прислонилась к стене, прикрыла глаза. Под веками все еще пульсировал белый огонь.
— Вам плохо?
Узнала голос лейтенанта, мотнула головой.
— Нет, просто устала.
Собралась с силами, разлепила веки, взглянула парню в лицо.
— Не хочешь остаться здесь до утра, Руди? Мне такое видеть уже приходилось, а ты многое поймешь.
Лейтенант Кнопка попытался улыбнуться.
— Кое-что я уже понял, Мухоловка… Госпожа Мухоловка.
Девушка достала из кармана плаща пачку сигарет, не глядя, вытряхнула одну, бросила в рот, прикусила.
— Что именно?
— На ее месте я разбил бы себе голову о стену. Во всяком случае, попытался.
Так и не закурив, Мухоловка выбросила сигарету, растоптала ботинком.
— Я тоже. Не жалеешь, что ты не уличный регулировщик?
5
— Тс-с-с! — сказал старичок и приложил палец к губам.
Уолтер оглянулся, но никакого «тс-с-с!» не обнаружил. Громада «Олимпии» закрывала небо, возле причальной мачты суетились техники, а вокруг расстилалось бесконечное поле зеленой травы. Серебристые силуэты самолетов, приземистое двухэтажное здание аэровокзала, яркое весеннее солнце, только что вынырнувшее из-за горизонта…
В отличие от гостеприимного Нью-Йорка, Париж был совсем не рад визиту германского цеппелина. Перед посадкой Уолтер узнал, что «Олимпии» категорически запретили полет над центром города, что сильно огорчило экипаж. Добрые парижане вовсе не жаждали увидеть черную свастику над собором Богоматери. В Ле-Бурже, якобы из соображений безопасности, также не пустили. Причалить разрешили в новом аэропорту Вильнев-Орли, что в двадцати километрах от столицы, причем в самом дальнем его закутке. Ни цветов, ни торжественных речей. Два репортера все же присутствовали, но оба — немецкие.
Старичка Уолтер заметил, когда прощался со своим веселым соседом, которого встречали две такие же веселые девицы. Француз от всей своей галльской души пожелал «мсье Перри» успехов и всяческих благ, затем огляделся и внезапно хмыкнул:
— О-ля-ля! Смотрите, мсье, это наверньяка шпион. Ох, этьи боши!..
Старичок, маленький, худой, словно щепка, стоял чуть в стороне от прочей публики, с независимым видом обозревая небеса. Старенький плащ, такой же ветхий котелок, тонкая тросточка. Лицо никакое, без особых примет. Плоское.
Уолтер поудобнее перехватил чемодан, сунул под мышку сверток с отобранным еще в Лейкхерсте «железом», взял портфель. Старичок заметил, неодобрительно пожевал губами и поманил пальцем.
— Тс-с-с! Вы слишком громко говорите, мистер П. Вас могут подслушать! И кто вам подбирал костюм? Кобура слишком заметна, первый же
