Владел домом Виктор Фёдорович Докс – член городской управы, почётный мировой судья и даже председатель Одесского общества велосипедистов- любителей[602].
Как мы уже упоминали, для всех «мастеров пера», кроме Эдуарда Багрицкого, действует негласная квота: по одной мемориальной доске «в одни руки», то есть – извините, вырвался оборот из эпохи дефицита – на каждого литератора. Жаботинский родился на Базарной, № 33, проживал и на Новосельского, № 91, но для мемориальной доски ему выбран именно адрес по Еврейской, № 1. Доска выполнена в виде мезузы[603], точнее, в виде футляра мезузы. Внутри футляра по классическим иудейским канонам помещаются цитаты из библейских текстов, провозглашающих монотеизм. По замыслу «установителей» доски Б-жье[604] благословение распространяется с первого номера на всю еврейскую улицу. Примечательно, что в верхней части доски изображён Самсон, раздирающий пасть Льву. Это отсылает нас к первому роману Жаботинского «Самсон Назорей»[605]. Ещё интереснее, что ниже на цилиндре изображена полная карта Эрец Исраэль, то есть «Земли Израиля»[606] или «Страны Израиля», разделённой англичанами в 1921-м году на Транс-Иорданию (то есть «за-иорданье») – 75 % площади (с запретом проживания на этой территории евреям!) и собственно Палестину. Её потом ещё поделили между евреями и арабами – но через семь с лишним лет после смерти Жаботинского, а именно 1947–11–29.
Мы же начнём с 1880–10–18. Именно в этот день у хлеботорговца Евно (или Йона – с этими еврейскими именами всегда путаница, давайте по-простому – у Евгения), родился сын Вольф или Владимир. Одесса, как мы помним, лидировала по экспорту зерна в Российской империи, так что будущее семьи казалось обеспечено. Но отец заболевает[607] и в 1885-м семья едет в Германию на лечение. Однако в следующем году – несмотря на истраченные семейные сбережения – отец Жаботинского умирает[608].
Мать получает от родственника-юриста совет: «Отдай девочку в учение к портнихе, сына – к плотнику». Вряд ли при этом родственник вспомнил, что Иешуа Иосифович Давидов, более известный как Иисус Христос[609], по первой профессии был плотником, и захотел так воспитать из Жаботинского нового Мессию[610]. Просто он считал ремёсла единственным вариантом для обнищавшей семьи. Но Ева Марковна Зак недаром была правнучка великого раби[611] Яакова Кранца [612], на чьи знаменитые лекции собирались евреи и местечек, и больших городов, включая Лемберг[613] и Берлин. Она открывает маленький писчебумажный магазин и даёт детям гимназическое образование.
Как мы уже упоминали, Жаботинский учится с Чуковским. Но если Чуковскому не дали закончить гимназию по «закону о кухаркиных детях» (см. главу 7), то Жаботинский ушёл из гимназии сам: дерзкий поступок – особенно с учётом того, как тяжело матери доставались деньги на его образование. Небольшое отступление: когда в 1964-м году журнал «Юность» решился напечатать рассказ Фридриха Горенштейна «Дом с Башенкой», ему дали анкету автора. От обычных анкет она отличалась наличием строки «псевдоним». Горенштейн посидел минут пять и поставил прочерк. Потом он говорил, что именно эти пять минут и этот прочерк определили его и литературную и жизненную судьбу[614].
В судьбе же Жаботинского много резких поворотных моментов, но уход из гимназии за полтора года до окончания – первый и определяющий. Иначе – по его словам – был бы университет, адвокатура, при его талантах – богатая и успешная практика, и – как вариант – расстрел большевиками среди заложников-буржуа. Конечно, так далеко юный Жаботинский заглядывать не мог, хотя во многих политических прогнозах в будущем пугающе точен. Уход из гимназии – просто желание выйти на простор жизни. Тем более, что к 17 годам он владеет семью языками: английскому обучила старшая сестра, французскому – двоюродный брат, польскому (хотел читать Мицкевича в оригинале) – одноклассник, идиш освоил, слушая разговоры матери с родственниками, а первые уроки иврита получил от Равницкого – друга и соавтора Бялика. Вот пример благотворности интернационального и мультикультурного города: только испанский пришлось учить по самоучителю, ну а русский был родным.
Он был, конечно, фантастически способным. По яркости и, если можно сказать, быстроте таланта на ум приходят два Льва Давидовича – Троцкий и Ландау[615].
С 13 лет Жаботинский рассылает в газеты и журналы свои литературные произведения и переводы. Его перевод стихотворения Эдгара По «Ворон» остаётся лучшим до сих пор, хотя переводили это «готическое» стихотворение и Мережковский, и Брюсов, и Бальмонт, и десятки менее известных – но профессиональных – поэтов. «Отрыв» перевода Жаботинского таков, что стихотворение печаталось именно в его переводе, даже когда само имя Жаботинского в СССР было под запретом. Можем предположить, что Маршак не получил бы Сталинскую премию в 1949-м за переводы сонетов Шекспира, если бы не «рокировка» – Маршак стал из сиониста поэтом[616], Жаботинский – наоборот.
Бросив гимназию, Жаботинский поступает в штат газеты «Одесский листок». Напомним, что позже – с его подачи – корреспондентом в Лондон едет Чуковский. Сам Жаботинский может выбирать между Берном и Римом: там ещё нет собственных корреспондентов газеты, чьё «провинциальное» название не должно нас сбивать с толку – это совершенно общероссийская газета и по кругу затрагиваемых тем, и по классу журналистики.
Жаботинский едет в Рим, где одновременно пишет фельетоны для газеты и изучает право в римском университете. Если в «Одесском листке» печатают фельетоны[617] «Альталены»[618], то номер продают по тройной цене[619]. Итальянский он осваивает так, что, как сам шутил: «
Чуковский пишет: «
