Вот поэтому-то все и льнули к нему и изредка просили «не стегать шибко». Шилохвостов только посмеивался. Но нужно было видеть арестантов накануне наказания: они со слезами вымаливали у Шилохвостова пощады, а он сперва трунил, потом говорил: «Помажу… Дурак, брат, ты: али я не человек! Ведь там-то еще, чать, много придется терпеть». Так он говорил беднякам, и слово свое исполнял, делая вид, что наказывает изо всей силы, и даже при криках городничего: «Шибче! Самого задеру!» — привскакивал, но плеть ложилась легко, а не ударяла. Подобные испытания он часто даже делал над арестантами в своей комнате. Были в остроге и богатые арестанты, и от них он наживался много, так что от этих доходов имел в городе свой дом, в котором жила его мать, уже сумасшедшая. Он был до того честный человек, что все деньги, бросаемые на эшафот зрителями, собирал в шапку несчастного и отдавал ему.
Прослужил он палачом десять лет и совсем изменился против прежнего: лицо стало бледное, несмотря на то, что он пьянствовал с солдатами и арестантами постоянно; сам он потолстел, волоса на голове вылезли, только борода придавала его лицу вид степенный; в выражении глаз было что-то задумчивое, и хотя он был человек веселый, но его красная рубаха и плисовые шаровары пугали всех. Он, то есть палач, был угроза для всех нечиновных людей половины губернии. В самом городе Плошке еще его не так боялись, потому что он часто рыбачил неводом (эта свобода ему была дана начальством во внимание примерного поведения и исправной службы), но зато в уездах, куда его посылали для практики, он наводил ужас на крестьян и мещан. О женщинах и говорить нечего: те его считали богоотступником. От этого с ним бывали случаи такого рода.
Раз он приехал ночью в одно село. Ехал он на земских в сопровождении казака. Земских не оказалось, да и Шилохвостову захотелось отдохнуть.
— Уложи-ка ты, брат, меня спать, — говорит Шилохвостов старосте.
Староста молчит.
— Аль боишься?
— Погоди, я бабу спрошу.
— Дурак, коли бабьего совету спрашиваешь. Припомню я тебе это.
Староста затрясся и все-таки пошел к жене.
— Офимья… Палач…
— Что ты! Неужели у нас? — всплеснула руками жена и вскрикнула.
— Я, бает, стегать тебя…
— Господи!
— Да дай слово сказать: спать просится.
Долго вопила жена старосты, ревели дети: наконец староста пошел в село искать для палача квартиры, но в селе никто не хотел принять богоотступника.
— Лучше под плеть лечь, чем его в дом пущать.
Когда староста воротился домой, Шилохвостов уже спал на лавке у стола, на котором стоял пустой полуштоф и лежала недоеденная краюха хлеба.
По отъезде Шилохвостова староста поднял образа, то есть освятил свой дом посредством священника.
В другом месте, в какой-то деревне, Шилохвостову захотелось пообедать. Остановился он перед одним домом и строго наказал ямщику не говорить никому, кто он. В доме были только старуха-бабка, женщина-мать, дочь-невеста и еще трое ребят. Все они с удивлением поглядывали на вошедшего Шилохвостова, одетого в черный кафтан, красную рубаху и плисовые шаровары.
— Здорово, тетка! Нет ли чего пообедать?
— Нету, родимый… Места-то здесь, сам знаешь, какие…
— Да ты не разговаривай: у те что, хлеб есть?
— Как не быть.
— Ну, вот и ладно. А говядину ты ешь?
— Каку говядину! Разе в светлый Христов праздник… Горошница есть.
— Ну, вот и ладно. Давай — заплачу.
Уселся он за стол, хозяйка-мать прислуживала, дочь-невеста пряла куделю и взглядывала изредка на него и краснела; ребята теребили его за кафтан.
— А ты, поштенный, из каких?
— Торговый человек, тетка: на площади знатно торгую красным товаром: и мужским, и женским.
— Это хорошо.
— А вот невеста-то, поди, замуж скоро выдет?
— Как не то: не все же в девках сидеть.
