На другой день опять похороны, умерли люди в лазаретах. Мальчишка жив.
Завойко ходил по укреплениям, ободрял людей как мог. Матросы работали, но уверяли, что больше приступа не будет. Особенно уверял в этом всех Халитов. Завойко велел раненых уводить в тайгу на заимку.
«Это уж не война, а ад», – думал Маркешка.
На четвертый день утром на эскадре подняли паруса, и один за другим корабли стали уходить в ворота.
– Не стрелять! – приказал Завойко. – Пусть спокойно уходят…
В городе молебен. Завойко снова держал речь. На другой день похоронили князя Максутова.
Заговорили про награды. Но про Маркешку никто не вспомнил. Он и сам стал думать, что не он попал в адмиральский фрегат. Всегда, что бы он ни сделал, считалось пустяком. Единственно, чем он горд и что люди за ним признавали, это ружья, которые он умел делать. Маркешка и не желал, чтобы его наградили, хотя его выстрел возвестил врагу близкий разгром. Маркешка признавал свое значение ничтожным и был счастлив, как каждый, кто сегодня жив и рад исходу дела: «Да и кто я? Гуран и гуран! Все мы гураны!»
Спорят, кто отличился, кто убил, кто попал во фрегат. Да не все равно кто? Сейчас уж, право, все равно. Горы мертвых и своих и чужих… А врагу не удалось… Так думал Маркешка, глядя вслед уходившим кораблям.
Завойко хвалил аврорцев и говорил их капитану, лысому толстяку, которому и в бою ничего не сделалось, что напишет государю и попросит всем наград.
Маркешка даже прослезился. Алексей тоже доволен. Аврорцы – ребята видные и бывалые, им стоит дать награды! Они помогли. На сопке уже было совсем плохо, как они набежали и вызволили из беды.
Забайкальцы восторгались. Но об их геройстве Завойко не упомянул ни в одном из рапортов. Он сделал это из своих соображений. Во-первых, потому что они плыли по Амуру, который открыт Невельским, и прислал их Муравьев, которого он терпеть не может. И еще много разных соображений.
В порт вошло судно. Пришло известие, что война объявлена.
Завойко собрал народ, построил войска и зачитал высочайший императорский указ о том, что начинается война против англичан и французов. Опять служили молебен.
– Поздно же сюда вести доходят, – говорили солдаты.
– Уж мы отвоевались! А бумага только что пришла.
– Что было бы, братцы, если бы мы ждали этого указа, – говорил Завойко, – и не думали сами, что война началась. А мы начали готовиться уже давно!
– Вот был расчет Муравьева, – говорил жене Завойко, – победить врага эскадрой и войском на устье Амура, для чего он и собрал все корабли и тысячи людей. И он требовал туда «Аврору». Расчет был таков, что лучше нельзя. А Невельской тянул на юг и говорил, что все решится там. Путятин тоже все рассчитал, что он благословит Японию и займет всю Азию православным крестом. Так они решали великие проблемы, а судьба сложилась так, что победил Завойко. Те враги, что так громко кричали «ура!», когда пал наш герой князь Максутов, теперь плетутся битые! И как они дойдут и куда – неизвестно.
Юлия Егоровна в трауре. В трауре и другие женщины, жены чиновников и офицеров… От пленных узнали, что эскадра должна идти в Сан-Франциско… Завойко думал, что к весне надо опять все укреплять. Пока придется переписывать начисто рапорты в Петербург, к губернатору.
Глава девятая. Ввод «Паллады»
Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть. Душой овладевает чувство, какое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому морю и смутно предчувствовал встречи с необыкновенными существами.
В лимане Амура при ясном небе разыгрался шторм. «Паллада» всей своей тяжестью, глухо, но с силой ударилась о песок. Никто не ожидал, и ветер, казалось, не так крепок. Затрещали переборки, захлопали дверцы кают, раздались свистки дудок, загремели крики в рупор, по трапам люди посыпались на палубу как из муравейника. Новый удар. Угрожающе заскрипели мачты.
Гончаров с отцом Аввакумом перебежали к другому борту, поглядывая вверх.
– Каково, Иван Александрович? – спрашивает барон Криднер.
– Страшновато! – спокойно отвечает Гончаров. При каждом новом ударе «Паллады» о дно он покачивает головой, не поймешь со стороны, не восхищается ли, как вестовой его Фадеев, когда глядит на порку товарища.
«В самом деле, – думает барон, – может быть, писателю любопытно посмотреть, как этак, знаете, фрегат начнет разваливаться, рухнут мачты. Картинно описать потом можно кораблекрушение. Воображаю!»
Вода вокруг не шумит, а ревет. Адмирал взъерошенный. На Уньковском лица нет. «Боже мой, – как бы говорит он, – ну, ваше превосходительство, что тут делать?»
Опять удар о песок.
– Вот это поддало! – с восхищением говорит Фадеев, вестовой Гончарова. – Иди-ка в каюту, ваше благородие!
– Отстань, братец. Там еще опасней.
