С наступлением холодов, когда бык стоял в загоне, нет-нет да и заглядывал к нему, выбрасывал вилами навоз, подкладывал в ясли корма. И прожили бы они так до следующей весны, если бы Борю как-то не попытались увести воры.
Проснулся Васька от громких причитаний матери: за окном слышались голоса мужиков, взволнованные лица их высвечивали огни факелов, хрипло лаяли собаки. Вместе с клубами морозного воздуха вошел в избу отец. Достал из-под лавки топор и исчез.
Огни факелов мелькали уже где-то в конце улицы, в доме остались только дети да бабка Настасья, сидевшая возле печки, понурив голову. Пальцы ее костлявых рук беспокойно перебирали края захватанного фартука.
Беспокоился и Васька, подбегая то к одному окну, то к другому, пока в темноте не обозначились фигуры людей, приближающихся к бараку. Переговаривались они уже спокойно, и ясно было, что возвратились не с пустыми руками.
Так оно и оказалось: вора не поймали, а быка с захлестнутой на рогах веревкой нашли брошенным на соседней улице.
Через некоторое время вернулись отец с матерью, и еще через минут пятнадцать все вокруг погрузилось в крепкий предутренний сон.
Проснулся Васька поздно. Вспомнив о событиях ночи, быстро оделся, полез на печку за валенками. В доме пахло чем-то вкусным, за столом в прихожей сидели отцы Аркани и Микана.
Не задумываясь, по какому случаю торжество, выскочил на улицу, бросившись по направлению к сеновалу. Вскарабкавшись по лесенке, скинул вниз охапку сена. Но, открыв двери в стайку, быка не увидел.
Не понимая, где Боря, вышел на воздух и тут только обратил внимание на свежее пятно крови, растекшееся по слежавшемуся снегу.
Сердце Васькино сжалось от предчувствия беды, ноги задрожали, руки схватились за прясла.
– Боря… Боря… – шептали ставшие мокрыми губы, и не почувствовал, как рядом оказался отец, который повторял, по своему обыкновению коверкая слова, одно и то же:
– Быка нету… Нету быка…
Уходя из дому
Ивана убило током высокого напряжения. Вернее, нужно сказать: ток убил Ивана. Так будет точнее. Да. Точнее. Словно автоматной очередью прошило всю правую сторону его тела – отверстия на брюках, куртке были тому доказательством. Родственники подходили, осматривали их и отходили. Не укладывалось в голове, что ток может оставить точно такие же следы, как и пули, и, следовательно, Иван погиб словно бы на войне. О войне помнят, кто там был и видел, как и отчего умирали люди. Вот они помнят. Им даже кажется, что ток – от того не столь далекого прошлого, когда в каждом доме со дня на день ждали похоронку на ушедшего воевать близкого человека, что это то еще страшное время напоминает о себе, оно, то время, вызвало их всех сюда телеграммой-молнией.
Такую получил и брат покойного – Василий. «Выезжай трагически погиб Иван». Прочел раз, другой, перебрал в памяти всех близких ему людей по имени Иван, показал на работе, положил в карман, чтобы уйти и собраться в поездку. По дороге останавливался, вынимал, перечитывал: «Трагически… слово-то какое…» – и не мог понять его смысла. «Тра-ги-чес-ки, тра-гик, тра-ге-дия, тра… черт знает что! Откуда они взяли это слово?»
«Ясно, – понял наконец. – Так пишут, чтобы подчеркнуть внезапность случившегося, когда здоровый, полный сил человек вдруг погибает по нелепой случайности».
Думалось всякое. То казалось, что Иван попал под поезд, то по пьяному делу куда сунулся, то ночью набрел на ватагу «добрых молодцов» из темных переулков.
«Трагически погиб, погиб трагически», – твердил и твердил без конца, пока не доехал до поселка Нулут и не узнал точно: брата убил ток высокого напряжения.
Теперь сидел около огромных размеров гроба, где покоилось тело Ивана, смотрел и смотрел на его лоб, на выпирающие надбровные дуги, какие бывают у мыслителей, гигантов, людей – творцов всего, что есть удивительного вокруг. Которые пишут книги и которые заставили двигаться электроны по проводнику. Открыли эту непоборимую силу – ток высокого напряжения.
Гроб на двух табуретках стоял непрочно, ненадежно. Казалось: вот-вот Иван шевельнется и грохнется вместе со своей домовиной о пол, перевернется на живот, вскочит на ноги и направится в куть, на ходу бросив матери: «Где у нас сало полеживает? А?.. Игнатьевна?..» И побежит в стайку, наберет из лукошка теплых еще, недавно снесенных курицами яиц. И будет сновать из кути – в кладовку, из кладовки – в куть, пока не сядет за стол, не поставит перед собой какую-нибудь все равно на какой странице открытую книгу.
А читал он много, без разбору, ни с кем не делясь прочитанным, ни с кем не споря, вынашивая что-то в себе, взращивая ведомые только ему мысли. И лишь бывая во хмелю, начинал говорить длинно, нескладно, кого-то в чем-то обвинять, кому-то что-то доказывать, сваливая в кучу и работу, и родственников, поминая ту единственную женщину, которая, прожив с ним четыре года, неизвестно от чего спуталась с сорокалетним женатым бабником, и трудно было предположить, какой он в любую минуту может выкинуть номер, потому что сам в себе носил ток высокого напряжения.
И сейчас, в гробу, захлопнувшееся для всех лицо его хранило печать несогласия и упорства.
Василий выходил на улицу покурить, возвращался, заставляя себя как можно дольше сидеть у гроба брата. Он коротко отвечал на вопросы окружающих и о чем-то спрашивал сам. Но где-то внутри себя вел нескончаемый, неоконченный, не имеющий конца разговор с покойным. Он чувствовал, что еще не все
