резко, непонятно:
– Все канули в тартарары! Все! Никого не осталось! Всех прибрала земля сыра!..
И, будто излив гнев, опускается на место, лицо принимает прежнее кроткое выражение, тихим голосом заканчивает:
– А я все живу… Не-е-т, есть Бог на свете…
Никто и не брался разубеждать Настасью, есть ли Бог на свете. Не делал этого, видно, и ее Семен Петрович: или слишком занят был, или полагался на время, а сам оставил ее одну на целых пять десятков лет. И похоронить-то по-людски не дали.
Весть о смерти Семена принес знакомый охранник тюрьмы, куда его «спрятали» белочехи по наущению одной подлой души – своего брата- железнодорожника. Держали там долго, били цепями – и забили насмерть. И долго она затем ходила, моля о выдаче тела, потом – чтобы хоть могилку показали. Но всюду гнали, и только спустя месяцы тот же охранник свел на уездное кладбище, где Семена и еще двоих мужиков сбросили вниз головами в узкую яму, залили известью и зарыли. Сосновый гроб, заказанный местному столяру, пылился на чердаке, пока не отдала по просьбе людей для захоронения бездомного батрака Ивленка.
Нет, не устала сидеть Настасья. Благодарит в душе внуков, наносивших поутру сухоньких дровишек, так что кирпичи теперь такие теплые. В избе чистота, часы-ходики отстукивают последние предобеденные минуты. Скоро придет сын Капка, мать наладит на стол, он спросит движениями, где хозяйка, и она ему так же ответит, мол, подалась по магазинам… Потом он сядет на высокий порог покурить. А там и ребятишки из школы заявятся – все это повторяется изо дня в день с той лишь разницей, что с вечера поставила Настасья тесто и сегодня порадуется семья ватрушкам, пирожкам, пампушкам, пряникам. Так бывает в праздники. Так заведено много лет назад – подавать к столу что-нибудь вкусненькое.
Настасья вспоминает, есть ли у кур зерно, сыты ли поросенок, собака, вернулся ли с ночных «бдений» кот Васька. Помнит и о внуках: повязали ли на шеи шарфы, надели ли теплые носки, не забыли ли рукавицы – на дворе ведь Рождество, морозы стоят лютые, обморозятся, остынут, не дай бог, – заболеют!
За каждым из четверых ходила она. Невестке некогда, воротила вровень с Капкой, как лошадь. Задумали дом строить – на старуху свалили хозяйство. Сами как чумные, и ей нет покоя. Но в радость были заботы: и у нее будет уголок в новой избе. Будет где кости согреть, откуда отправиться в последний путь.
Ишь, какую ладную тумбочку смастерил ее Капка, удобно телу, внутри сапожные принадлежности, которые вынимает, когда требуется кому-то валенки подшить, прохудившуюся обувь починить. Мужик… Все умеет, все может…
– Да где же моя Ароновна? – будто недовольно, произносит вдруг. – Забыла совсем, подружка, не хочет меня навестить…
А во дворе уже рвется с цепи собака, и Настасья спускает тело с насиженного места, хлопочет, суетится, бормочет про себя:
– Кого это леший несет: доброго ли человека, худого ли?..
И в клубах морозного пара в переступившем порог человеке узнает подружку Ароновну. Счастью ее нет предела:
– Подружка моя дорогая, вспомнила… пришла… Садись к печке поближе…
На столе появляются грибочки, брусничка, пирожки, ватрушки, дымящаяся картошечка и поллитровка давнишней настоечки: не для питья, а для такого случая. Их напиток – крепкий, по-сибирски заваренный чай.
– Ну, рассказывай, – нетерпеливо просит она, – где была, где жила, где тебя ноженьки носили?.. Как твоя Феня, как Михаил, внуки?.. Хорошо ли батюшка в церкви служит?..
И Ароновна рассказывает, неторопливо попивая вприкуску чай, – распаренная, разомлевшая:
– Ты, Настасьюшка, знаешь, как живет моя Феня: ни врагу, ни другому какому человеку не пожелаешь. Бьет ее, сердечную, сморчок-то этот. И плачет она, слезами обливается…
– Так-так-так… – поддакивает Настасья. – Бьет, значит, варнак, истязает. Да женщина-то она ладная из себя, здоровая, что же терпит?
– И не говори, моя хорошая. Терпит проклятого. Надоело мне смотреть и уехала погостить к старшей, Марусе. Да недолго гостила.
– Что же так? – наклоняется Настасья.
– Болит душа: как здесь Феня без меня, ребятишки? Блинчиков некому испечь. И вернулась туда, откуда уехала.
– А твой-то Капитон как? – в свою очередь интересуется Ароновна.
– Ой, подружка, и не говори: ревнует немчура-то Катерину, ревну-ует…
– И-и-и… – тянет удивленно Ароновна. – До каких же пор ревновать-то? Старый уже. А ты-то как промеж двух огней?
– Терплю, подружка моя дорогая, терплю-у-у…
Разговор продолжается в таком духе, и вот уже старая Настасья тоненьким голоском затягивает:
Вслед, закрыв глаза, вступает Ароновна:
Хлопают дверью пришедшие из школы ребятишки, здороваются. Не снимая обуток, проходят в комнату. С хорошей улыбкой на лице появляется Катерина, раздевается, и песня звучит уже на три голоса:
