троерукого Хуана стало почему-то совсем не праздничное. И солнце в глаза — уже алелеющее первым закатным блеском.
А Эрвин посмотрел ему вслед, пожал плечами, походил — руки в карманы — вокруг амбара туда и сюда… Просто так, глядя на высокое синее небо и плывущие на юг белые облака. Долго глядел. Пока на Ирину Строгову не напоролся. А у той улыбка до ушей… И на плечах — небрежно наброшенная парадка, коса через плечо и ботинки хрустят по гравию — мягко так. Изящно. Нежно даже. Совсем не то, что его флотские, подкованные сапожищи. Окраина деревни, пряные, увитые цветами заборы теплый ветер и алое солнце в лицо. Ей в спину ему в лицо. Фигура — вся — точеным, резным силуэтом в теплом закатном мареве. Как тогда, пять месяцев назад, на летном поле Семицветья… Эрвин невольно тряхнул головой, отгоняя морок. Протянул руку — тоже невольно, поправить волосы. Ирина тоже сделала шаг вперед. Ладони соприкоснулись. На мгновение. На одно, немыслимо короткое мгновение. Эрвин тряхнул головой еще раз. И предложил прогуляться… Раз других дел больше нет… Фраза вышла коряво, но… Но Ирина взяла его под руку и сказала — «да», прежде, чем он успел понять, что делает.
И они пошли. Просто так. В никуда, глядя как плывет на запад нежно-алое яркое солнце. Вдоль главной улицы, провожая взглядом гремящие грузовики — с полей возвращались рабочие смены. Из кузовов — смех и протяжное пенье, на радиаторах — большие желтые и алые цветы. Через пруд, берегом, в траве по колено. Звери «муур» плескались в тягучей воде, ныряя и отряхивая капли воды с густой черной шерсти. Один подбежал, радостно тыкнулся Эрвину в ладонь рогатой мордой. Ирина улыбнулась — узнала «котика» по обломанному шипу на воротнике. Залезли зачем-то на холм, посмотрели сверху вниз на поля, пушки и статую бородатого мужика в кепи с сигарой в зубах. Спустились вниз, вышли на утоптанный ногами, пыльный майдан — площадь перед собором. Там шумела, колыхаласб, гудела толпа. Звенела музыка — ритмичный, но не очень-то складный звон струн. Ирина пригляделась — и тихо брызнула смехом в кулак. В кругу зеркальных лиц — белые волосы. И черное дерево посреди… Туземки поймали Станислава, заставили — уж непонятно силой или уговором — выгрузить из машины рояль. Окружили диковинную машин, загалдели наперебой — звонко, по очереди тыкая в клавиши. Мелодия у них получалась дикая, но получалась…
Напротив собора — одноэтажная деревянная изба. Местное управление. Троерукий Хуан на крыльце и толпа вокруг него — большая, гудящая… Люди галдели, председатель что — то считал — неспешно, загибая пальцы. Записывал, ставил куда-то отметки.
— Кстати, ты про рацию его спросил? — встрепенулась Ирина, увидев его. Эрвин поморщился недовольно. Тяжело было возвращаться к текущим делам после пряного, щекочущего нос безделья последнего часа.
— Спросил. Без толку. Не работает она у него, — ответил он и улыбнулся. Про рацию Эрвин спросил Хуана в управе еще в первый их разговор. Точнее, во второй, тот, что после обеда, уже разобравшись и получив задание на амбар. Хуан смешно засопел в ответ, скосил глаза и ответил вопросом на вопрос, хоть и не еврей вроде:
— Зачем мне, парень, в хозяйстве машина, по которой раз в год шлют глупые указания? Сломалась она. Совсем. И восстановлению не подлежит, вот.
А глаза при этом отчаянно косил на заднюю дверь. Выразительно так, Эрвин едва сдержался, чтобы не заржать в голос. Из-за двери — бодрая музыка и детский смех. Мультики, да. А детали в рации и видео взаимозаменяемые.
— Обещал с попутной машиной весть в СанТоррес послать, но думаю без толку, — сказал он Ирине, рассказав детали этой эпопеи, — мы все равно доберемся раньше. Бардак у них тут.
— Да ладно тебе, — ответила она, непонятно чему улыбнувшись. Звенел рояль. На площади шумела толпа. Галдела на тысячу голосов, напирая на председателя. Зачирикали птицы над головой. Забились, закричали — две яркокрылые шустрые сойки. В глазах у Ирины — тепло и добрая улыбка. А у соек солома в клювах — вить гнездо собрались, проверяя данное разрешение. Над столовой крутился белый, пряный дымок. Там звенело и стучало дерево.
— Эрвин, а какое сегодня число? — спросила Ирина вдруг, рассеянно глядя вверх, на птичье веселое копошение.
— Не помню, — пожал плечами он. Одним плечом, на второе невзначай оперлась Ирина. Задумавшись, случайно, совсем. Коса растрепалась, от волос — пряный, кружащий голову дух. Яркое перо в у виска. Почему то забилось, глухо стукнуло сердце.
— Не помню, — повторил он, аккуратно переводя глаза вверх на алое закатное солнце, — тут время странно течет.
— Просто ритм другой, не замечаем.
Из столовой на площадь потащили зачем-то столы — длинные, накрытые белыми скатертями столы. Белая фигура — мама Кураж ходила там, размахивая руками. Ирина встрепенулась, вдруг хлопнула себя по лбу.
— Ой, забыла. Палочку оформить же надо, забыла совсем. Подожди здесь…
И убежала. Быстро, лишь — шурх — шурх — прозвенели каблучки, да махнула шальным ветерком по траве синяя флотская юбка.
Эрвин долго не мог понять, при чем тут палочка, потом зачем-то полез в карман — за часами, посмотреть таки дату. Не достал, бросил, махнул рукой. Присел на корягу и долго глядел в никуда. Время тут и в самом деле текло как-то не так. Тягуче, медленно, далеко от жесткого флотского ритма. Как в школьной книжке, про хитрого грека. Как там его — Одиссей? Вроде, да. И алый цвет «тари» тут вроде лотоса — что-то важное намертво забылось. А что-то — наоборот.
Ладонь аккуратно коснулась плеча. Разгладили наплечный шеврон, еще помнящий прикосновенье Ирининых острых лопаток.
— Простите, а вы не из Витебска?
