Ирина улыбнулась опять, Мысль сгинула прочь, улетела вспугнутой птицей. Она взяла его за рукав.
— Пошли, Эрвин. У людей праздник.
И впрямь — площадь перед собором звенела музыкой голосов и звоном стаканов. Песни летели ввысь — одна за другой, гортанные, звенящие монистами голоса взмывались, отражаясь эхом обратно вниз от каменных стен и звенящего, звездного неба.
— Что за праздник то? — спросил он, аккуратно, собирая разлетевшиеся звенящими брызгами мысли.
— Алый цвет почернел, — сказала она на полном серьезе. Будто понятно все. Потом поправилась:
— Ой… — сказала она, сообразив, как дико звучат ее слова в переводе на грубое земное наречие, — и не знаю я. Просто… Когда цветок черный — собирать нельзя, у людей отдых.
— Почему?
Над ним засмеялись — звонким туземным смехом, мелодией колокольчиков — из за спины. Туземная девчушка лет… Эрвин даже вспомнил ее — не по имени. Старшая дочь местного кузнеца, он видел ее, когда они с Мией сдавали БТР на профилактику. Высокие скулы, яркие, сверкающие звездным светом глаза. И цветок в волосах — нежный, розовый, из тех, что росли, обвивая иконы светлого лика.
Туземка разразилась потоком мелодичных фраз. Засмеялась. Ирина вспыхнула. Эрвин не понял ничерта. Просто — повернулся к туземке спиной, улыбнулся Ирине, поймал взглядом свет карих глаз и сказал:
— Ну, раз так — пошли праздновать.
И они пошли. По площади звеневшей на сотню голосов. Мимо чинно выпивавшего за столом председателя и старого Яго. Эви махнула им. Прозвенели мониста. Третьим сидел отец Вениамин — он погрозил Эви пальцем, улыбнулся шутке, вздохнул.
Ладонь Иры в руке — теплая, легкая. Садится за стол — надо выпустить а не хотелось… Ничего не хотелось, разве что… Звенел окруженный стайкой туземок рояль, среди зеркальных лиц — белое, улыбающееся. Местные окружили Станислава, взяли вместе с роялем в плен. Мелодия сменяла мелодию — быстро, под веселый смех.
— Потанцуем?
Музыкой в тон — простые слова в ответ:
— А давай. Только… только я местных танцев не знаю..
Но Эрвин уже загорелся. Развернулся на каблуках, на миг отклеился от Ирины, шагнул к импровизированному оркестру.
— Девочки, милые, а слабо на звездный манер сыграть?
В ответ — россыпь улыбок и звенящих показным возмущением голосов:
— Нам? Слабо? Мелодию давай, увидишь как нам слабо, звездный…
«Опс, — Эрвин с запозданием сообразил, что попал. То что плясали у них — дома, на съездах на крутом берегу Новой Лиговки — вряд-ли знала Ирина. А тому, что учила Ирина в доме у отца он и подавно не знал. Разве что…»
— Ты знаешь южный напев? Тот, что в горах Семицветья танцуют?
«На свадьбах… — додумал Эрвин фразу. Мысль была кривая, опасная. Но звезды в небе — так маняще ярки, — К черту».
И просто кивнул. Ирине большего было не надо — улыбнулась, засмеялась внезапно — чему-то своему, грудным, переливающимся музыкой смехом. Потащила в круг. Звезды сверкнули в его глаза, отражаясь вихрем в зеркальных лицах.
Эрвин весь подобрался, развернул плечи, встал — в струнку прямой, страшный, с откинутой назад головой. Собрал руки на поясе. И вывел — хрипло, одним горлом — первые такты.
Местные подхватили. Мелодия потекла… Рваная, резкая, звенящая бубном на всплесках и протяжная, томительная — на редких, как в стремительной горной реке переливах. Шаг. Другой. Упрямо и прочно — лишь галька брызжет из-под ноги. Разворот. С прыжка всем корпусом. Пробили о грунт флотские сапоги — раскатом, грозной, тяжелой поступью. А Ирина всплеснула тонкими ладонями, плеснула в глаза бахромой и пошла — раскинув руки — в круг, выбивая звонкую дробь каблуками маленьких флотских ботинок…
.. И раскинутые руки ее изящны, как крылья, поступь легка и шаг такой — будто летит, а не кружится в танце…
… Птицей на вольном ветру. Грозовом черном ветру, крыльями парят вольные, летящие волною волосы…
«…Ойся ты ойся, ты ж меня не бойся…» — вытягивало горло древний напев. В глазах у Ирины — шальное веселье и звездный, заливистый свет:
