— Ты, Хильдейфонс, всегда желанный гость в Кинейсмиле, — сказал Торизмуш.
— И в Сарнисмиле тоже, — добавил незнакомый ривор.
— Тогда вы идите, — сказал Фонси, указывая туда, где Гуго помогал Гэндальфу закинуть чересседельные сумки на спину серого пони, а Белладонна снимала тетиву с лука, — а мне нужно ещё кое с кем поговорить.
Хоббит развернулся и быстрыми шагами направился туда, где стояла, беспокойно смотря на него, Лилия. В голове стучала кровь — не то от беседы с риворами, не то от снявшего усталость эльфийского мёда.
Фонси остановился напротив Лилии, и на этот раз она встретила его взгляд прямо, сверкнула сталью — в этом освещении её глаза казались почти серыми.
— Ты тоже думаешь, что я — не я, а кто-то другой? — спросил Фонси. — Кто-то чужой и страшный? Меня все, стоило мне уехать из Тукборо, постоянно принимают за кого-то другого, и вот теперь ты?
— Я не принимаю тебя за кого-то другого, — спокойно ответила Лилия, — я знаю, что ты кто-то другой. Надеюсь, что не чужой, но страшный.
Фонси так и застыл на месте, даже приоткрыв рот от изумления и возмущения. Как Лилия могла узнать про Ветера и почему она считает, что Ветер победил?
— Нет. Это я. Это действительно я, — заговорил он, — хочешь, я расскажу тебе что-нибудь, что знаем только мы с тобой?
Лилия удивлённо приподняла брови.
— Я не имею в виду, что ты оборотень, или что в тебя вселился злой дух, — сказала она, — это было бы нелепо. Я говорю о том, что я не видела тебя больше полугола, и всё это время ты провёл, странствуя в Глухомани, убивая троллей, сражаясь с орками и совершая прочие великие подвиги. А я...
— Да не совершал я никаких подвигов!
— А я сама достаточно странствовала в Глухомани, — спокойно продолжила девушка, — чтобы понимать, что Глухомань меняет всех. Ты уже совсем не тот хоббит, в которого я когда-то влюбилась.
Фонси почувствовал, как всё его тело тяжелеет, и сел на камень, опустив голову.
— А ты, — спросил он, — та же самая?
— Никто не тот же самый, — Лилия села на другой камень, напротив, — когда мы только выехали, Белладонна даже голубя не могла заставить себя подстрелить, а сегодня...
— Ей очень тяжело от того, что она сделала сегодня! — вскинул голову Фонси.
— Я знаю, — ответила Лилия, — и она спасла тебя. Но она всё равно стала другой.
Девушка вздохнула и опустила глаза.
— Гуго и Гербера были такие влюблённые, — продолжила она, — а им хватило тридцати пяти дней, чтобы рассориться, и теперь они видеть друг друга не могут... Шенти был весёлый, непоседливый и смешной, а в Кардуне убил на поединке большеца и даже глазом не моргнул. Да и я сама... я сама изменилась. Я натравила Заливая на этого второго орка, а я видела, что может сделать Заливай. И самое страшное, что я не подумала о том, что и Заливая могут убить. Я боюсь и тебя, и себя, Фонси. Я не знаю, кем мы стали.
Лилия смотрела на Фонси, и в её взгляде, несмотря на её слова, больше не было страха, а только боль и усталость.
— Когда я шёл на север, — тихо сказал Фонси, — я повстречался с духом, старинным духом моего родича, Ветериха Тока. Здешние жители, риворы — потомки его друзей. Но это неважно. Важно то, что он захотел отобрать у меня мое тело, а меня стереть, как будто меня и не было.
Лилия застыла, не дыша.
— И единственное, что меня спасло — это ты. То, что я тебя люблю. Я зацепился за это, как за край пропасти, и удержался. Так что я знаю, кто я. Помнишь, когда мы только начали видеться, я первый сказал тебе, что люблю, а ты не могла мне ответить ещё месяца два?
— Шестьдесят четыре дня, — выдохнула Лилия, — мне надо было точно убедиться. Узнать тебя...
— Давай снова? — улыбнулся Фонси. — Нам же не в первый раз. Как будто я тебе вот только сейчас сказал, что люблю, и мгновенного ответа не жду. Лилия Чистолап, — Фонси встал и выпрямился, — я люблю тебя. Я ушёл искать для тебя сильмарил, — Фонси пошарил в жилетном кармане и вытащил прозрачный шестигранный хрусталец, подобранный когда-то в Пустограде, — но нашёл только вот. Ты уж не обижайся.
— Глупый какой, — выдохнула девушка, поднялась на ноги, шагнула вперёд и прижалась к груди хоббита. И так и осталась, прильнув к нему, а Фонси гладил её спину и волосы одной рукой, а другой рукой обнимал, но хрусталец выбросить было жалко, а положить некуда, так что он действительно чувствовал себя дурак дураком, зато самым счастливым дураком на всём белом свете.
