говоря уже о шпионе Гиршеле из «Жида» (1846) Ивана Тургенева и каторжанине, сосланном за убийство, Исае Фомиче Бумштейне из «Записок из мёртвого дома» (1861) Фёдора Достоевского и др. [между прочим, одним из первых произведений последнего была несохранившаяся драма «Жид Янкель» (1844)]. Только при Короленко русская литература о евреях «сменила свои вехи» и повернула на новый путь, или, лучше сказать, свернула с ложного пути, и писатели стали руководствоваться стремлением к правде-инстине и правде-справедливости. Короленко называли «нравственным гением». По словам публициста Соломона Вермеля (1860-1940), «его душа, как человека, его сердце принадлежало всем национальностям, всему человечеству, ибо она одинаково сильно и громко отзывалась на горе и страдания и русского Макара, и заброшенного в тундре якута, и тёмного вотяка, и румына с Дуная, и бедного еврея Янкеля, и всех людей вообще, чей только стон и крик о помощи доходил до него».
Литератор Александр Новиков (1861-1913), ревностный поборник еврейского равноправия, автор брошюры «Наши братья» (1906), в своём биографическом очерке о Когане «Единственная повесть Каценбогена» (1903) сообщает, что будто бы русский писатель (читай: Короленко), восхищённый его произведением, сам пожаловал к больному автору: «Я пришёл сказать вам: не бойтесь… ваше место в литературе не пропадёт, не пропадёт оно и в рядах лучшего еврейства. Если бы ваши типы мне казались деланными, я бы вас не стал будить ночью, чтобы расцеловать вас».
На самом деле, до встречи с Короленко писать о еврействе Нохум и не помышлял, хотя во время их беседы так ярко и вдохновенно рассказывал о местечковых типах, что Короленко посоветовал ему сочинить об этом повесть и даже обещал свою помощь и содействие в её публикации. В эпоху Александра III, отнюдь не вегетарианскую для евреев, услышать такое, да ещё от русского писателя, было крайне неожиданным, так что Нохумом, по его словам, овладели «страх, неуверенность в себе»: «Боюсь я, Владимир Галактионович, по нынешнему времени писать о евреях». Но Короленко настойчиво убеждал его в важности темы. «Я пишу из еврейского быта, – напишет ему позднее благодарный Коган, – и Вы виноваты в том, что из еврейского. Я в первый раз видел, что он (быт) может вызвать интерес в лучших людях, Вы мне это подсказали… Я себя чудно чувствую при одном даже воспоминании, что меня, жида, заставил писать из родного быта хохол». Он размышлял о людском братстве, о всечеловеческой отзывчивости писателя: «Вдумываясь в моего Шлёмку, я, дерзая на фантазию, непременно вижу его рядом с Вами, Вы играете ему на бандуре, чтобы облегчить ему путь зимой в Калиш… Автор “Макара” и “Соколинца” понимает, что значит травля, и, проникая музыкальным ухом напевы людских страданий, наверное, ничего не имеет против идеала – видеть “бродягу” Макара и Шлёмку не плачущими, а в объятиях друг друга».
Написание Коганом повести заняло более полутора лет. То был напряжённый и вместе с тем радостный и вдохновенный труд. «Ему казалось, – сообщает биограф, – что он растёт всё выше и выше, что голос у него делается всё громче и что наконец его становится слышно во всех странах земного шара, где живут и страдают евреи… Его герои превратились во всемирных учителей-исполинов… Ему стало несказанно хорошо». Не только о славе и желании помочь единоверцам пёкся автор – повесть стала для него абсолютно ценной и как будто зажила самостоятельной жизнью.
Первый, черновой вариант текста он посылает Короленко 26 января 1891 года. «Вот мой рассказ, – отметил он в сопроводительном письме. – В технике, как новичок, я, конечно, сильно хромаю. Укажите, научите, словом, поддержите меня». В ответном письме Короленко советовал сильно сократить и упразднить многие сцены, сохранив лишь самые «существенные черты», причём предлагал всё «выдвинуть покороче, без длиннот и надоедливых повторений». Он предложил автору «освободиться от этого ненужного балласта», чтобы «яснее и по возможности проще выступила основная нота рассказа», чтобы «каждый эпизод подвигал рассказ вперёд». Что до литературного мастерства Когана, то тут у взыскательного Короленко как раз возникли сомнения: «В общем, кидается в глаза значительная трудность для автора справляться с изложением, слог напряжённый и неуклюжий… кажется мне, что вообще писательство не Ваше призвание. Оно требует от Вас слишком много усилий, и главное – у Вас совсем нет повествовательного стиля». Обратил он внимание и на неудачные словесные конструкции. Завершалось письмо, однако, на оптимистической ноте: «Откровенно скажу: данный рассказ, если ещё над ним поработаете, а потом немного ещё его пообчистить – выйдет очень недурен».
Коган выразил готовность переделать текст. «Но, – продолжил он, – мнение Ваше о том, что я не призван писать, потому что слог у меня тяжёлый – резануло меня очень. Больно!.. Я знаю только то, что мне действительно было тяжело писать, но тяжело от волнений, излишней нервозности, боязни, в силу нынешнего настроения, работать по-пустому, по неопытности, условий моей жизни». Но при этом он был трезв и самокритичен: «Мне кажется, что если под способностью писать разумеется умение отмечать интересное и переживать его, тогда ещё ничего, но если разуметь под нею лёгкий слог и изящные выражения, тогда я являюсь просто ничем». И риторически вопрошал, «можно ли умом только или “мучением” выжать нечто хорошее?»
Он совершенствует повесть и посылает Короленко новый исправленный вариант. Ответа Короленко не сохранилось, но 9 февраля 1892 года Коган пишет ему: «Спасибо за такое сочувствие ко мне. Вы мне доставили много хороших моментов, которые нельзя забыть».
Повесть имеет кольцевую структуру и подчинена главной цели: показать, что руководит жизнью людей из местечка и в какой степени они сами – хозяева жизни. Повествователь, выходец из заштатной Николаевки Яков Григорьевич, предаётся детским вспоминаниям и говорит о тамошней богомольной добродетельной старухе Хане, истинной праведнице (цадекет). Она добывала себе хлеб тем, что обучала девочек молитвам. Из своего весьма скудного дохода ухитрялась ещё жертвовать убогим: хлопотала о приданом для бедных девушек, лекарствах для больных. Никогда не сердилась, не отзывалась дурно о других и никому не позволяла злословить в своём присутствии. Она несколько раз набирала себе на саван, который набожные евреи запасают при жизни. Но если умирала какая-нибудь бедная соплеменница, которую не на что было хоронить, без колебаний отдавала с благословениями свой похоронный убор и принималась готовить новый. И всегда благодарила судьбу за то, что дала ей возможность сделать доброе дело.
Именно Хана поведала рассказчику о меламеде, ребе Шлойме, и его непростой жизни. С четырёх лет он был углублён в учение. Когда же Шлойме
