дома не было, пошла на Ваганьковский рынок. Дверь открыла домработница Наташа. Когда эти двое вошли в комнату к Гроссману, Наташа сказала его невестке Ире: “Кажется, нехорошие люди пришли”».
Если уж пользоваться русской терминологией, упомянутая Ира, т. е. жена Губера, приходилась невесткой его матери. А Гроссману – снохой.
Другими свидетельствами подтверждается, что в гроссмановской квартире, где происходил обыск, жили также Губер, его жена и дочь. Постоянно туда приходила и прислуга, т. е. упомянутая Липкиным домработница.
Итак, приехали два офицера КГБ. По свидетельству Липкина, они предъявили Гроссману «ордер на изъятие романа».
Липкин имплицитно ссылался на предусмотренную законом процедуру. Офицеры были обязаны предъявить служебные удостоверения, где указывались фамилия, отчество и звание каждого. Надлежало также показать хозяину квартиры официальный документ, подтверждавший законность обыска.
Согласно Липкину, действовали законно. Далее мемуарист сообщил, что один из пришедших, «высокий, представился полковником, другой был и званием, и ростом помельче. Вот этот, второй, постучался к Ире и сказал: “У него что, больное сердце? Дайте что-нибудь сердечное”. Ира дала капли и спросила: “По какому поводу вы пришли?” – “Мы должны изъять роман. Он ведь написал роман? Так вот, изымем. Об этом никому не говорите, подписку с вас не берем, но болтать не надо”».
Судя по рассказу Липкина, офицер КГБ, предупредивший жену Губера, что про обыск «болтать не надо», вовсе не собирался оформлять документ, который сам же упомянул. Так называемую «подписку о неразглашении». – Не сделал это, даже когда собрался: «С Гроссмана хотели взять подписку, что он не будет никому говорить об изъятии рукописи. Гроссман дать подписку отказался. Полковник не настаивал».
Да и не имел права – по закону. Неясно только, почему намеревался взять подписку лишь с Гроссмана. Ведь не только автор мог бы рассказать про арест романа. Далее, по словам, Липкина, офицер, «званием пониже, вышел на двор и вернулся с двумя понятыми. Ясно было видно, рассказывал Гроссман, что понятые – не первые попавшиеся прохожие, а из того же учреждения, что и незваные гости».
Липкин опять имплицитно ссылался на процедуру. Обыск надлежало производить в присутствии независимых свидетелей – понятых. Не менее, чем двух. Сведения о них заносились в протокол.
Если верить Липкину, свидетели не были независимыми. Далее мемуарист отметил: «Обыск сделали тщательный. Забрали не только машинописные экземпляры, но и первоначальную рукопись, и черновики не вошедших глав, и все подготовительные материалы, эскизы, наброски. Другие рукописи, не имеющие отношения к роману, обыскивателей не интересовали. Например, несколько рассказов, повесть “Все течет” (первый вариант). Действовали по- военному точно, выполняя определенное задание – изъять только роман и все, что связано с романом. Обыскивали только в той комнате, где Гроссман работал».
Это явное противоречие. Если обыск планировался как «тщательный», нельзя было проводить его лишь в одной комнате из трех. Не следовало ведь откуда-либо, что искомые материалы не хранятся и в других помещениях.
Липкин противоречие не заметил. Увлекся. Правда, не забыл указать: «Были вежливы. Тот, кто помельче званием, обратился к Гроссману: “Извиняюсь, дело житейское, где тут у вас туалет?”».
Деталь запоминающаяся. И впрямь – «дело житейское». Однако не в данном случае. Мемуарист опять увлекся, создавая иллюзию достоверности. Если обыск планировался как «тщательный», вряд ли бы один из двух офицеров КГБ решил бы отвлечься. Тем самым еще и переложить на старшего по званию свои обязанности в операции. Ну а далее – самое интересное. Обыскивали, по словам Липкина, «час с чем-то».
Вот уж не верится, чтобы два офицера КГБ обыскивали более часа одну небольшую комнату. Да еще и не заглядывая в другие помещения. Странная картина.
Зато далее все понятно. Согласно Липкину, полковник, «когда кончился обыск, спросил, имеются ли где-нибудь другие экземпляры. Гроссман ответил: «У машинистки, она оставила один экземпляр у себя, чтобы получше вычитать. Другой – в “Новом мире”. Был еще в “Знамени”, но тот, наверное, у вас»».
Вот и прагматика версии. Липкин, упомянув о рукописи «в “Новом мире”», сразу же дал понять, что это обстоятельство Гроссман не ассоциировал с обыском. Напротив, был уверен: «экземпляр» поступил в КГБ из редакции журнала «Знамя».
Липкин отводил подозрения от Твардовского. Доказывал, что рукопись Гроссмана могла попасть «куда надо» только из редакции «Знамени». Акцентировал: «Потом стало известно, что пришли в “Новый мир”, приказали вскрыть сейф, изъяли рукопись…».
Тут важно, что все случилось «потом». Стало быть, сотрудники КГБ не знали о рукописи, переданной Твардовскому, пока Гроссман не сообщил.
Казалось бы, если б хотел мемуарист отвести подозрения от Твардовского, так незачем вообще упоминать о переданной рукописи. Но это – с одной стороны. А с другой, многие литераторы знали, что экземпляр романа был из новомирского сейфа изъят. Событие это уже давно обсуждалось в эмиграции. Первым, как упоминалось выше, сообщил в 1975 году Солженицын.
Умолчал бы Липкин о новомирском экземпляре – разрушилась бы иллюзия достоверности. Такое нелья было допусть. Зато мемуарист объявил: Гроссман считал виновным Кожевникова. Значит, Твардовский непричастен.
Сложен вопрос о мере причастности. К нему еще вернемся. А пока важнее другое: вовсе не Гроссман рассказывал Липкину историю ареста.
Офицеры КГБ, проводившие обыск, протоколировали свои действия. Гроссман протоколы эти прочел и подписал. Копии позже были переданы
