ответственности за то, что сообщил кому-либо про арест рукописей. Равным образом, если бы успел передать их с каким-нибудь иностранцем для публикации за границей.
Что до изъятия рукописей, то приведен дополнительный аргумент. Шелепин напомнил адресатам: «Основанием к таким действиям является ст[атья] 7 “Основ уголовного законодательства СССР”, предусматривающая уголовную ответственность за изготовление, хранение и распространение литературы антисоветского содержания».
Вряд ли случайно приведен такой довод. Упомянутый Шелепиным документ принят Верховным советом СССР в 1958 году. Считался тогда символом отрицания произвола: там постулировалось, что наказание применяется только по судебному приговору[134].
Именно в силу новой правовой установки Гроссмана еще нельзя было осудить «за изготовление, хранение и распространение литературы антисоветского содержания». По крайней мере, в условиях международной огласки. Едва ли не больший имиджевый ущерб прогнозировался бы, чем обусловленный «делом Пастернака». И Шелепин это, бесспорно, осознавал.
В сталинскую эпоху улик хватило бы для расстрела. Да и обвиняемого заставили бы с любыми обвинениями согласиться, признать себя полностью виновным. Однако времена изменились. На суде Гроссман мог бы заявить, что не считал и не считает роман антисоветским. Потребовал бы широкого обсуждения рукописи. Тогда обвинение в «изготовлении» сразу же становилось весьма сомнительным – при международной огласке.
«Хранение» было сложно инкриминировать по той же причине. Гроссман хранил лишь рукописи своего романа. Антисоветский ли он, еще требовалось бы доказывать.
Что до «распространения», так опять доказывать сложно. Рукописи Гроссман предоставил только советским редакциям и лишь один экземпляр хранил у двоюродного брата, но тогда еще не был предупрежден, что роман – антисоветский.
Сомнителен был бы эффект ареста рукописей. Шелепин не мог не осознавать это.
Не следовало откуда-либо с необходимостью, во-первых, что Гроссман согласиться дать подписку о неразглашении. Формально – имел право отказаться. А заставить, опять же, нельзя, времена не сталинские. Для предотвращения утечки информации требовалось бы арестовать самого писателя, но законных оснований еще не было.
Во-вторых, подписку о неразглашении требовалось бы взять у всех при обыске присутствовавших. И они тоже имели право отказаться. А если бы и согласились, каждый мог бы потом утверждать, что кто-либо другой разгласил тайну. Сохранить ее в таких условиях было бы очень трудно.
Наконец, приходилось учитывать важное обстоятельство: если Гроссман, предвидя силовое вмешательство, спрятал экземпляры, то конфискация оставшихся не изменит ничего. Спрятанное либо уже отправлено за границу, либо окажется там вскоре, и арест не помешает изданию, ведь положение автора не ухудшится. Наоборот, возникнет перспектива защиты арестованного посредством ходатайств международного писательского сообщества.
О бесперспективности силовых акций Шелепин предупредил весьма деликатно. В традициях аппаратной интриги: «При этом мы учитываем, что, несмотря на принятые меры, факт конфискации романа у Гроссмана станет достоянием буржуазной прессы, и по этому поводу может быть поднята антисоветская шумиха. Однако, на наш взгляд, это будет меньшим злом в сравнении с той антисоветской кампанией, которая разразится за рубежом в случае издания там романа Гроссмана».
Шелепин просил дополнительные указания. Обозначил: если действовать в рамках закона, то КГБ весьма сложно предотвратить «антисоветскую шумиху».
Но у планировававших интригу было другое мнение. Они собирались использовать традиционный метод – заложничество. Техника была сусловская. Интрига тоже.
За два месяца тотального контроля выяснилось, что невелика вероятность отправления гроссмановских рукописей за границу. Однако стало известно, что не изменились намерения Гроссмана. Соответственно, начался очередной этап операции устрашения.
Подведение итогов
Трудно судить, знал ли Шелепин план интриги в целом. Возможно, не был достаточно информирован. Это и не требовалось Суслову.
Очередное донесение Шелепин направил в ЦК 15 февраля. Сообщал о результатах «изъятия», подводил итоги [135].
Прежде всего, акцентировал, что его подчиненные действовали в соответствии с законом. Согласие надзорной инстанции было получено заранее: «Докладываю, что 14 февраля с.г. Комитет государственной безопасности на основании Постановления, санкционированного Генеральным прокурором СССР, произвел обыск на квартире писателя Гроссмана».
Фактически не обыскивали. Это и обозначил председатель КГБ: «Во время обыска было изъято 7 экземпляров машинописного текста антисоветского романа Гроссмана “Жизнь и судьба”, причем четыре экземпляра изъято у него на квартире и один экземпляр – у двоюродного брата Шеренциса В.Д. У Гроссмана изъяты также черновые записи и рукопись романа».
Шелепин отметил, что обошлось без инцидентов. По крайней мере, жалоб не было: «Во время обыска Гроссман никаких претензий по поводу изъятия рукописей не высказал. Однако он выразил сожаление по поводу того, что теперь лишен возможности работать над романом с целью устранения обнаруженных там недостатков и подчеркнул, что подобных прецедентов с изъятием руописей писателя он не знает».
