По шелепинскому донесению нельзя судить, о каких «недостатках» говорил Гроссман. Возможно, имел в виду указанные при обсуждении романа. Или же им самим замеченные.
В любом случае прагматика суждения понятна: объяснил, что рукописей у него более нет.
Далее – сведения о реакции писателя. Шелепин отметил: «После обыска Гроссман в кругу своей семьи высказывал предположение, что теперь за ним будет организована активная слежка, которая, по его мнению, может завершиться либо высылкой из Москвы, либо арестом».
Вряд ли в разговоре был использован термин «активная слежка». Он тогда в обиходе лишь у сотрудников МВД и КГБ. Подразумевались все формы контроля: наружное наблюдение, прослушивание и т. д.
Но какой бы термин ни использовался, важно, что рассуждал Гроссман «в кругу своей семьи», а на следующий день председатель КГБ отправил донесение, где изложил сказанное писателем. Отсюда следует, что о результатах контроля подчиненные Шелепину докладывали незамедлительно, и он с отчетами тоже не медлил.
Это закономерно: дело особой важности. КГБ завершил лишь операцию «изъятия». Однако интрига не была завершена. За Гроссманом по-прежнему следили.
Тем временем Поликарпов решал свою задачу. О чем и докладывал ЦК КПСС 4 марта 1961 года[136].
Донесение отправлено под грифом «Секретно». Это уже обычная практика. Сообщалось, что «1 марта 1961 года в Отделе культуры состоялся разговор с писателем В. Гроссманом по его просьбе…».
Заведующий Отделом культуры ЦК партии беседу провел в пристутствии своих подчиненных: А.А. Михайлова и А.А. Петрова. Втроем и подписали донесение.
Акцентировалось, что мнения согласованы, выводы общие. Беседа характеризовалась весьма подробно: «В ходе этого разговора В. Гроссман сказал, что просьба о встрече вызвана чрезвычайно тяжелыми событиями в его жизни, связанными с его книгой “Жизнь и судьба”. Он заявил, что писал роман около десяти лет, писал, как ему кажется, правду своей души, своих мыслей, своих страданий и что от этой правды не отступал. При этом Гроссман заметил, что, когда он сдал рукопись романа в редакцию журнала “Знамя”, он не тешил себя надеждой, что роман пойдет легко, не вызовет замечаний, возражений, а предполагал возможность поправок, доработки, а затем принятия к опубликованию. Но рукопись была отвергнута целиком».
Автор крамольного романа по-прежнему настаивал, что готов продолжать работу с редакциями, вносить изменения в рукопись. Однако собеседников интересовало другое: «На вопрос о том, что он в данное время думает о содержании своего сочинения, как его оценивает, Гроссман ответил, что, по его мнению, эта книгу нужна нашему читателю. Литература должна жить только правдой, какой бы тяжелой они ни была, сказал он. Лакировка к добру не приводит».
Ссылка на неуместность пресловутой «лакировки действительности» – аргумент казуистический. Автор крамольного романа вновь демонстрировал, что готов к полемике. Собеседники же компромисс предлагали: «На замечание о том, что его дальнейшая судьба, как писателя, будет зависеть от него самого, от его гражданской, общественной позиции, Гроссман ответил, что в большом и трагическом труде он исчерпал свою боль, что эта тема уйдет и, вероятно, ушла от него, что жизнь теперь богата другими событиями. Но в то же время Гроссман добавил, что он не отрекается от того, что написал, что это было бы нечестно, неискренне после того, как к нему применили репрессии».
В рамках официального узуса термин «репрессии» ассоциировался тогда с эпохой «культа личности». Автор романа настойчиво акцентировал, что действия сотрудников КГБ противоречат новым политическим установкам, декларировавшимся Хрущевым. Но собеседники возражали, используя уже привычную аргументацию: «Гроссману было сказано, что рукопись его является антисоветской по содержанию, чтение ее вызывает чувство гнева и возмущения, что ее опубликование могло бы нанести большой ущерб советскому государству. Меры, примененные в отношении рукописи, необходимы в целях защиты интересов государства, а все, что с ним произошло, должно заставить его глубоко задуматься о своей позиции и дать ей честную, беспощадную оценку с позиций советского человека».
К такой аргументации Гроссман был готов. Согласно донесению, «напомнил о той суровой критике, которой в 1952 году был подвернут его роман “За правое дело”, заметив при этом, что А. Фадеев будто бы до конца своих дней мучился от того, что тогда критиковал эту книгу, а А. Первенцев, назвавший его диверсантом, потом публично отказался от своих слов».
Прозаик и драматург, сталинский лауреат А.А. Первенцев считался фигурой одиозной. Бранил он не только роман «За правое дело». С энтузиазмом участвовал и в других антисемитских кампаниях. А когда политическая ситуация изменилась, от прежних суждений отрекся, причем неоднократно.
Сотрудники Отдела культуры ЦК партии были настойчивы, их оппонент упрям. Ко всему прочему, откровенно иронизировал, упомянув Первенцева. В донесении отмечено: «Это напоминание Гроссман сделал после замечания о том, что мнение о рукописи “Жизнь и судьба” (sic! –
Добиться компромисса так и не удалось. Это и констатировалось документом: «В заключение Гроссману было сказано, что содержание разговора будет доложено ЦК КПСС. Дальнейшее его положение как литератора, как гражданина будет целиком зависеть от него самого».
Риторические приемы
За Гроссманом наблюдение велось постоянно. Но и год спустя КГБ не выяснил, спрятаны ли где-то рукописи.
