заседании Президиума ЦК».
Организатор интриги, что называется, замкнул ее на себя. И в данном случае тоже не приходится рассуждать о попытках свести с Гроссманом личные счеты, если они и были. По-прежнему Суслов решал идеологическую задачу в государственном масштабе.
Задача – Нобелевская премия. Она бы подтвердила, что в социалистическом государстве может быть создана литература, сравнимая с классической русской.
Роман «Жизнь и судьба» был вне советской литературы. Следовательно, автору не полагалось стать лауреатом. Однако уже имелся опыт пастернаковского инцидента, не исключалось повторение.
Теоретически мог бы Суслов бы пойти на уступки. Опытные цензоры-редакторы удалили бы из гроссмановской рукописи все эпизоды и суждения, противоречившие идеологическим установкам. С первой частью дилогии сделали ведь нечто подобное. Да, художественный уровень резко бы снизился. Зато обошлось бы без ареста романа.
Однако не было гарантий согласия Гроссмана на компромисс. И даже если б согласился, не исключалось, что за публикацией в СССР последует иностранная, где автор восстановит купюры. Риск уже невелик: защитит международная известность. Для Суслова такая ситуация – хуже исходной, сложившейся к осени 1960 года.
Требовалось сделать так, чтобы сама рукопись словно бы не существовала. Однако при этом избежать огласки. В первую очередь – международной.
Операция устрашения в 1961 году была вполне эффективной. Но оставалась вероятность, что автор романа все-таки рискнет издать его за границей. Письмо Хрущеву свидетельствовало: к обострению ситуации Гроссман уже готов. А лидер партии мог в любой момент изменить решение.
Суслову требовалось развить интригу. Убедить Хрущева: единственно возможная уступка – сохранить писательский статус Гроссмана, коль скоро тот откажется от самой идеи публикации «Жизни и судьбы». А если нет, потребуются чрезвычайные меры. Беседовать уже не о чем.
Главный идеолог нейтрализовал эффект письма Хрущеву. Но следовало еще запастись аргументами для обоснования чрезвычайных мер – если Гроссман все же откажется от компромисса. И Суслов продолжал «готовить вопрос».
24 марта Ивашутин отправил в ЦК партии донесение, адресованное лично Суслову. Вновь отметил: «Писатель Гроссман И.С. в семье и среди близких знакомых продолжает утверждать, что в его книге “Жизнь и судьба” изложена правда, и он будет ее отстаивать».
Далее пересказывались суждения Гроссмана. Он утверждал, что выборы в СССР – комедия, а представители высшего партийного руководства, обличавшие сталинские преступления, сами к ним причастны.
Рос счет прегрешений. В мае Гроссман получил из ЦК КПСС приглашение, на беседу. Предварительное. Дату встречи должны были позже сообщить.
Вердикт
Известив Гроссмана о планируемой встрече, Суслов получил возможность доложить Хрущеву, что решение Президиума ЦК КПСС вскоре будет выполнено. И по-прежнему копил аргументы – «готовил вопрос».
31 мая Ивашутин отправил Суслову очередное донесение. Утверждал: КГБ «располагает данными о том, что в связи с приглашением на беседу в ЦК КПСС Гроссман И.С. встретился со своим близким знакомым Липкиным С.И., с которым советовался, о чем с ним будут говорить и консультировался, как держать себя на предстоящей беседе в ЦК КПСС».
Где «советовался» Гроссман – не сообщалось. Но слово «встретился» с необходимостью подразумевало встречу вне дома, а не визит Липкина. Тогда вероятность использования аппаратуры прослушивания – фактически нулевая.
Можно допустить, что встреча состоялась все же в гроссмановской квартире или «мастерской», а Ивашутин неточно выразил свою мысль. Не сумел внятно доложить. Однако вряд ли такой неумелый задержался бы на партийной работе, да еще и стал бы заместителем председателея КГБ.
Допустимо, что при разговоре Гроссмана и Липкина – вне квартиры или «мастерской» – присутствовало некое третье лицо. А также четвертое и пятое. Тогда можно предположить, что кто-нибудь из них и донес.
Но в любом случае председатель КГБ располагал подробными сведениями о разговоре. Так, отметил: «Липкин высказал предположение, что Гроссмана в ЦК КПСС вызывают для того, чтобы прощупать, “насколько искренен он” и “выяснить, ради чего он выбрал крайне левую позицию”».
Пресловутой «левизной» традиционно подразумевалась радикальность, бескомпромиссность. Такая характеристика была отчасти верна. Но автору крамольного романа пока и не предлагали какие-либо компромиссы. Семичастный же констатировал: «Далее Липкин сказал, что Гроссмана в ЦК КПСС могут убеждать в том, чтобы он переработал свой роман и добиться в этом его “душевного одобрения”».
Вариант допустимый. Гроссман, же «категорически заявил, что из его романа “патриотического произведения не выйдет”».
Отсюда следовало, что автор понимает, какова политическая направленность романа. Мало того, высмеивает навязанную пропагандой традицию употребления термина «патриот», в силу которой любовь к отечеству отождествлена с верностью правительству [139].
Но были и гораздо более серьезные прегрешения. Семичастный отметил: «Гроссман считает, что кардинальным вопросом беседы может быть “вопрос о
