Помнил и пастернаковский метод защиты. Хотел акцентировать: «Выстраданную правду эту я не спрятал, не скрыл, как дулю в кармане, а отдал редакторам. После редакции рукопись не прочел ни один человек. Изъятие – не ответ на мои действия, а ответ на мою рукопись».
Гроссман также собирался подчеркнуть, что готов к любому развитию событий. В том числе и к чрезвычайным мерам: «Я хочу сказать, что насилие меня не испугает. Я глубоко верю, что правда, любовь к людям были и будут основой самой великой литературы мира – русской литературы».
Планировалась и апелляция к опыту литературных скандалов. Гроссман считал его отрицательным: «Пример Дудинцева и Пастернака – не пример того, что не дожали, а пример того, что пережали. А меня решили ломать, считая, что тех не дожали».
У Суслова тоже был план беседы. Фактически – конспект отнюдь не краткой речи, адресованной единственному слушателю[141].
Основные тезисы Суслов воспроизвел, но в целом план изменился. Так, уменьшилось количество ссылок на внешнеполитическую ситуацию, добавлены историко-литературные примеры, связанные с деятельностью Толстого, Горького и т. д. После беседы Гроссман, вернувшись домой, записал услышанное. Документ этот хранится в РГАЛИ[142].
Гроссман специально указал, что фиксирует лишь услышанное. Записи предшествовал заголовок:
«Беседа с М.А. Сусловым
23 июля 1962 года
(по памяти)».
Согласно записи, Суслов сразу перешел к сути дела. Отметил: «Вы обратились с искренним письмом к Н.С. Хрущеву. Факт этот является положительным. В своем письме вы предлагаете опубликовать ваш роман “Жизнь и судьба”. Ваш роман опубликован быть не может. Вы пишете, что книга ваша написана искренно. Но искренность – не единственное условие для создания современного художественного произведения.
Ваш роман – книга политическая. Вы не правы, когда пишете, что роман ваш – произведение только художественное. Ваш роман враждебен советскому народу, его публикация принесет вред не только советскому народу и государству, но и всем, кто борется за коммунизм за пределами Советского союза, всем прогрессивным трудящимся и в капиталистических странах, всем, кто борется за мир».
Вывод ясен. Далее сказано: «Роман принесет пользу нашим врагам.
Вы знаете не хуже нас, как велико сейчас международное напряжение, какая напряженная борьба идет сейчас между двумя системами».
Отсюда следовало, что автор романа «Жизнь и судьба» пытался – вольно или невольно – содействовать врагам СССР. Но Суслов подчеркнул, что в обращении к собеседнику будет использована традиционная форма: «Товарищ Гроссман».
Имелись в виду прежние заслуги. Что и акцентировалось: «Ваш уход с позиций, с которых были написаны “Степан Кольчугин”, “Народ бессмертен”, “За правое дело” я объясняю вашей самоизоляцией, личными переживаниями, преувеличенным, чрезмерным интересом к темным сторонам периода культа личности. Вы отвернулись от огромного количества положительных явлений современности. Вы самоизолировались».
Далее – примеры «самоизоляции» классиков русской литературы. Писателей, изолировавшихся, по мнению главного идеолога, от социальных проблем современности. После чего Суслов перешел к аргументам Гроссмана: «Вы считаете, что мы нарушили в отношении вас принцип свободы. Да, это так, если понимать свободу в буржуазном смысле. Но у нас иное понимание свободы. Мы не понимаем свободу так, как понимают ее в капиталистическом мире, как право делать все, что угодно, не считаясь с интересами общества. Подобная свобода нужна лишь империалистам, миллионерам».
Судя по записи, Гроссман спросил, как ему действовать в дальнейшем. Ответ был дан: «Наш советский писатель в своей работе должен делать то, что нужно народу, полезно обществу».
Подразумевалось, что лишение писательского статуса не предусмотрено. Гроссман, похоже, спросил, ознакомился ли собеседник с арестованным романом. И получил ответ: «Я не читал вашей книги, но я внимательно прочел многочисленные рецензии, отзывы, в которых немало цитат из вашего романа. Вот видите, сколько выписок я сделал из этих рецензий и цитат».
Из записи беседы следует, что Гроссман предложил собеседнику передать роман на рецензию другим писателям, более авторитетным – с его точки зрения. Суслов это предложение отверг. Заявил, что прежние рецензенты «могли ошибиться в художественной оценке книги, но они были единодушны в политической оценке ее. И у меня нет никаких сомнений, что это политическая оценка совершенно правильная».
Подразумевалось, что изменить решение нельзя. И Суслов это опять акцентировал: «Напечатать вашу книгу невозможно, и она не будет напечатана».
Судя по записи беседы, Гроссман задал вопрос о судьбе рукописи. Ответ был пространным: «Нет, она не уничтожена. Пусть лежит. Судьбу ее мы не изменим.
Не следует преуменьшать и недооценивать тот вред, который принесла бы ее публикация.
Зачем же нам к атомным бомбам, которые готовят против нас наши враги, добавлять и вашу книгу? Ее публикация поможет нашим врагам.
Этим мы лишь увеличим жертвы. Мы призваны укреплять государство и защищать народ, зачем же нам печатать ваш роман?».
Аргументы далее повторялись с небольшими вариациями. Кроме того, Гроссману инкриминировалось сопоставление, а не противопоставление СССР и нацистской Германии, оправдание Троцкого и т. д.
