Все причащающиеся это прекрасно знают. Бывает и так, что священник, не рассчитав число прихожан, пришедших на службу, бывает вынужден ломать облатки пополам, чтобы всем хватило, чтобы каждый мог причаститься. Кусочки облаток могут становиться под конец службы все меньше и меньше, но каждый при этом знает, что он, как и все, получил частицу, ставшую телом Христовым. Каждый получил тело Христово целиком. Одно на всех и при этом одно-единственное.
Потому что разламывание, деление на части тоже, в свою очередь, не умножает тела Христова. Каждая частица будет одним и тем же, единственным телом целиком[216]. Учение и практика Церкви тут сходятся в одной точке, неизменной и общеизвестной. Это вовсе не умственная интерпретация происходящего учеными богословами и не отсылка к далеким культам или древним культурным традициям. Тут мы оказываемся в самом сердце христианской традиции, а значит, хотим мы того или нет, и всей нашей западной культуры[217]. Освятив сотню облаток во время службы или разломив оставшиеся в момент причастия, священник не «тиражирует» тело Христово в такое же количество экземпляров, как тиражируют газету.
Но тело Христово остается единственным и неповторимым, поэтому, если каждая облатка будет этим телом целиком, то это значит, что каким-то образом все эти облатки совпадают между собой. В модусе наших органов чувств, как говорит Бернард д’Эспаньят, все эти облатки будут взаимозаменимы в пространстве; но только в сакральном пространстве, по терминологии Мирче Элиаде, там они все совпадут с единым телом Христовым, уже за пределами пространства и времени. Конечно, то же самое происходит и со всеми точками внутри самой облатки. Освященная облатка не просто представляет собой тело Христово, но все эти облатки совпадают друг с другом и с самим телом Христовым. Конечно, аналогию с голограммой можно попытаться оспорить, почему бы нет. Ведь тайна веры идет гораздо дальше.
Открытие голохромной голограммы
Речь, в действительности, идет о чем-то большем, чем голограмма. Слово это я употребляю лишь для простоты. Та же тайна, конечно, окутывает и понятие времени. Но тут, должен признаться, что легче было бы такого замечания не делать, потому что современные христианские церкви на Западе этой тайны стараются не замечать. Конечно, мы продолжаем петь на литургии торжественное слово песнопений «днесь», «сегодня», имея ввиду, что сегодня рождается на свет наш спаситель Христос… Но ведь почти никто этому не верит! Для большинства это просто психологический образ, что-то вроде: а давайте сделаем вид, будто мы и в самом деле присутствуем при этом событии сегодня, тогда мы сможем духовно обогатиться и т. п.
И все же! При совершении литургии реальным оказывается не только присутствие Христова тела. Реальны так же Его крестная жертва и воскресение. И вот этот момент протестантская традиция уже начисто утратила. Но в то же время нужно было постараться предстать перед людьми не такими уж сумасшедшими и как-то примирить все это с современной научной картиной мира. Вы сами можете тут припомнить все выдуманные для этого тонкости. Но в конце концов от всех этих потуг, как легко было предугадать, мало чего уцелело. На литургии, которая служится сегодня по-французски, мы лишь «вспоминаем» смерть Христову! И уже ничего в этом тексте не говорит нам о том, что на самом деле здесь речь идет о чем-то гораздо большем, чем просто воспоминание.
Тут уже действительно налицо победа низкого и уже преодоленного рационализма над христианской верой, и это в самом сердце христианской веры. И победа эта тем более огорчительна, что в последнее время экзегеты проделали огромную работу по восстановлению подлинного смысла таинства евхаристии, учрежденного Христом, сравнив его с традицией еврейской пасхи[218].
Также как все освященные облатки становятся одним и тем же единым телом Христовым, вне зависимости от того к западу, востоку, северу или югу от Иерусалима они находятся, точно также каждая литургия в сакральном времени совершается в сам момент смерти и воскресения Иисуса Христа. Одновременно это, конечно, означает и то, что литургия служится или до, или после крестной жертвы Христа. Установив в Страстной Четверг, еще до Распятия, это таинство евхаристии, Христос тем самым уже тогда отметил и свою смерть, и свое воскресение.
Переживание «евхаристической жертвы» таким образом, это не просто символическое представление, ни новая смерть Христа. Коста де Борегард заметил, как мы уже видели, ту же особенность и в мире элементарных частиц:
«Прошлое, настоящее и будущее Вселенной существуют одновременно, – не прямо сейчас, конечно, это было бы противоречием»[219]. Жертва Христова, со всем ее кровавым ужасом, определенно принадлежит прошлому. Но взаимодействие между этой жертвой и каждым из нас, говоря словами все того же Косты де Борегарда, «не уменьшается вместе с отдалением в пространстве или во времени, дерзко уничтожая тем самым первенство прошлого по отношению к будущему». Далее в этой книге вы сможете прочесть, куда нас может завести такое «взаимодействие». Сейчас же я ограничусь только одним замечанием: мы с вами можем извлечь из такого взаимодействия не меньше, чем когда-то извлекли из него Пресвятая Богородица или апостол Иоанн, стоявшие у подножия Креста. На уровне такого взаимодействия время уже не играет никакой роли.
Итак, речь идет о чем-то гораздо большем, чем просто «воспоминание» о смерти Христовой. Мне скажут на это, что слова литургии должны быть простыми и понятными всем. Но, не объясняя тайны, они все же могут к ней отсылать. А священники, в свою очередь, могут их людям объяснять и комментировать. Но нет! Проблема еще глубже. Так недавно, в лето Господне 1995 года один из профессоров теологии Католического института в Париже объяснял студентам, что на Тайной Вечере Христос, учредив евхаристию, не совершил пресуществления, потому что тогда Он еще не умер; а значит, не было и причастия. Вот вам пример типичного рационализма прошлого века, прокравшегося прямо в сердцевину христианской веры.
А ведь сколько священников сегодня служат литургию, так и не отдавая себе до конца отчет в том, что же они делают. Они просто говорят себе, что в
