горы, Даренке выпадает счастье увидеть Серебряное копытце, Илья сводит знакомство с Бабкой Синюшкой. Правда, помощь приходит только к трудолюбивым да умелым, волшебные помощники не любят жадных и ленивых. Здесь действие развивается по сюжету, сходному со сказкой «Морозко». Но, несмотря на постоянно присутствующий сказочный элемент, сказы Бажова, в сущности, не сказки, в них для этого слишком много мрачных и реалистичных деталей. Например, сирота Илья, герой сказа «Синюшкин колодец», хоть и находит богатство и суженую, но не особо радуется жизни – и жена скоро умерла, и «сам долго не зажился»[168].
В советском государстве, под руководством партии и самого товарища Сталина, детство должно было быть замечательным, поэтому «к 1930–м стало трудно упоминать в печати ситуации, в которых дети в самом Советском Союзе могут быть несчастливы»[169]. Зато необходимо было доказать, что до революции счастья у детей просто не могло быть. Еще до 1917 года эту тенденцию предвосхитил Максим Горький. Его «Детство» (1913) безрадостно и беспросветно.
Написанные в советское время детские книги, посвященные тяжелой жизни до революции, часто изображают безотцовщину. «Кухаркины дети», такие как героиня книги Дины Бродской «Марийкино детство» (1938) или герой «Серебряного герба» (1961) Корнея Чуковского, особенно страдают от своего полусиротства, поскольку отсутствие отца приводит к еще более низкому статусу ребенка, воспитываемого матерью – кухаркой или прачкой. Встречается и тема детей, оставшихся без матери, как в повести Валентина Катаева «Белеет парус одинокий» (1936), где мальчиков Петю и Павлика растит отец, а Гаврик, воспитываемый дедушкой – рыбаком, – круглый сирота.
Но даже если герои и не сироты, в дело идет игра в сирот. Так, Леля и Оська, герои «Кондуита и Швамбрании» Льва Кассиля (1928–1931), решают, что в их воображаемой стране они будут сиротами, усыновленными королем Бренабором Четвертым: «В то время почти во всех детских книжках были сироты. Положение приемыша было модным и трогательным»[170].
Глава 12
Сиротство по – советски
Детям нужнее кислород, чем воспитание.
И после 1917 года сироты, увы, не остались в прошлом, хотя теперь сюжеты послереволюционной литературы развивались совершенно иначе. Неизбежное обилие сирот в первые послереволюционные годы, естественно, привело к появлению в литературе этого времени героев – беспризорников и советских детских домов. Как отмечает Евгений Добренко, «детская литература 1920–х – начала 1930–х гг. была неразрывно связана с темой беспризорничества и потому прямо выходила на ряд пенитенциарных сюжетов (трудовой перековки, колоний, лагерей, чекистов – воспитателей и т. п.)»[171]. Интересно, что отношение к воспитанию сирот и реорганизации приютов в первые годы советской власти удивительным образом совпадает с программным утверждением американки – героини «Милого недруга»: «Сиротские приюты вышли из моды. Я намерена создать школу – интернат для физического, нравственного и умственного развития тех, чьи родители не могут о них заботиться»[172].
Если вспомнить, как развивалась в 1920–х отечественная педология, впоследствии запрещенная и осмеянная, а потом и педагогика и детская психология, некоторые американские корни советского подхода к воспитанию сирот окажутся более понятными[173]. Воистину высказывания, заимствованные из «Милого недруга», созвучны педагогическим постулатам «Педагогической поэмы» Антона Макаренко (1931), а сам Макаренко отнюдь не скрывает американских веяний: «Скажешь: вот если бы это самое… как в Америке! Я недавно по этому случаю книжонку прочитал, – подсунули. Реформаторы… или как там, стой! Ага! Реформаториумы. Ну, так этого у нас еще нет…»[174] Итак, практические задачи и здесь и там: одеть, обуть, накормить, поселить в сносных условиях, обеспечить свежий воздух, учебу и полезные занятия. Именно этому и посвящена книга Макаренко, где невероятно подробно описывается, как колония для несовершеннолетних преступников постепенно превращается в детскую трудовую колонию. Книгу эту трудно отнести к разряду художественной литературы, это по – своему правдивый рассказ о взаимоотношениях воспитателей и «воспитуемых» с точки зрения воспитателя.
Уже в первые годы советской власти «внесемейное» детство выделилось в своеобразный полигон «образовательно – воспитательных большевистских экспериментов», воплощением которых служило «советское “коллективное” воспитание – интернаты, приюты, детские коммуны, колонии»[175]. «В детях воплотился огромный потенциал для нового идеологического эксперимента, в котором они оказались одновременно и подопытными, и необходимым человеческим “строительным материалом”. Легче всего было экспериментировать с бездомными детьми и подростками, которые бродили по улицам советских городоы в начале двадцатых годов»[176]. Катриона Келли, а вслед за ней и Марина Балина характеризуют этих воспитанников государственных детских домов или коммун как «детей государства» [177]. Катриона Келли подробно описывает ситуацию сирот и беспризорников в первые годы советской власти, когда «для беспризорников улица – со всеми ее опасностями – олицетворяла свободу, приключение и могущество, а сиротский приют – заключение»[178].
Но вернемся к детским домам. Как отмечает Алла Сальникова, «к 1921 году в Советской России было создано уже более 5000 детских домов», и после революции 1917 года «как – то вдруг получилось так, что все дети – в представлении их взрослых партийных наставников и воспитателей – сразу и в одночасье стали “вполне советскими” детьми. А те немногие, кто находился в процессе перевоспитания “на советских основах”, демонстрировали исключительно быстрые и заранее предсказуемые результаты успешной “советской” адаптации. Даже дети с девиантным поведением – например,
