подтиралась, и, может быть, это обстоятельство, по крайней мере, будет учтено. Дюрсе тщательно осмотрел ее зад и, обнаружив в нем изрядный кусок дерьма, объявил, что строгость наказания будет уменьшена. Кюрваль, уже возбудившийся, немедленно подхватил Коломбу, вычистил ее анус своим языком, с аппетитом принялся пережевывать извлеченный оттуда тот самый кусок дерьма, пока Коломба послушно дрочила его. Затем девочке пришлось принять из пасти распутника и проглотить свое собственное изделие.
Наведались затем к Огюстине и Софи; обеим было предписано ни в коем случае не подтираться после обильных испражнений накануне. Софи не нарушила указаний, хотя и спала по заведенному порядку эту ночь с епископом, а вот задница Огюстины оказалась преступно чистой. Огюстина, уверенная в своей невиновности, твердо заявила то, что всем было заведомо известно: она-де, по своему обыкновению, спала у господина герцога, перед тем как уснуть, он призвал ее к себе в постель и долго лизал ее анус, пока она принимала его член к себе в рот. Спрошенный герцог сказал, что ничего подобного припомнить не может, что он заснул, имея свой член в заднице Дюкло, и что этот факт можно установить. Этим вопросом занялись основательно: призвали Дюкло. Та, смекнув все обстоятельства дела, подтвердила сказанное герцогом, добавила, что Огюстина была приглашена в постель герцога всего на минутку: справила нужду в рот Его Светлости, потом приняла из его уст свой же продукт, проглотила его и ушла. Огюстина стояла на своем и оспаривала Дюкло, но ее не слушали, и она, совершенно невиновная, была записана. Потом перешли к мальчикам, где тут же был изобличен Купидон: он наложил в свой урильник кал, прекрасней которого и представить трудно. Герцог накинулся на это лакомство и принялся его пожирать, пока юноша сосал герцогский член. В посещении часовни было всем отказано. Прошествовали в столовую. Прекрасную Констанцию по причине ее состояния иногда освобождали от прислуживания за столом, но сегодня ей пришлось появиться обнаженной, и ее заметно увеличившийся живот тотчас же привлек внимание Кюрваля. Заметив, как грубо он щупает ягодицы и грудь этого несчастного создания, которое он ненавидел все больше с каждым днем, и боясь, как бы он не повредил ее плоду, которому предстояло созреть к определенной поре, Констанции позволили уйти и вернуться только к началу рассказов, присутствовать при которых она была обязана. Кюрваль снова принялся честить брюхатых, этих куриц, нафаршированных ублюдками, возгласил даже, что будь его воля, он ввел бы во Франции закон острова Формоза, где женщин, забеременевших до тридцати лет, измельчали в гигантской ступе вместе с их плодом, во Франции, мол, и так расплодилось слишком много народу. Перешли к кофе. Сегодня кофе подавали Софи, Фанни, Зеламир и Адонис, но подавали необычным способом. Они угощали им из своего рта. Прополоскав полость этим напитком, они переливали его затем в господские глотки. Кюрваль, вышедши из-за стола, опять сильно возбудившись, как только церемониал кофепития закончился, схватил Фанни и излился ей в рот, приказав проглотить все без остатка, что бедняжке и пришлось исполнить, не смея даже поморщиться. Герцог и двое других заставляли испускать себе в рот кишечные газы и испражняться, и после недолгого отдыха все отправились внимать рассказам Дюкло.
– Мне осталось, – начала эта милая дева, – быстренько изложить вам два эпизода, связанных с теми причудниками, что черпают наслаждение в причиняемых им муках, а затем, с вашего позволения, мы переменим материю. Первому, пока я, стоя нагишом, дрочила его, требовалось, чтобы через нарочно устроенное в потолке отверстие во время всего сеанса на нас лилась как нельзя более горячая вода. Я воспротивилась было, говоря, что будучи в отличие от него не подвержена этой странной страсти, не должна становиться и ее жертвой. Он уверял, что я не испытаю никаких неудобств и что такой душ весьма полезен для здоровья. Я поверила и согласилась. Так как процедура проходила у него дома, я не могла проследить за температурой воды, и нас окатили крутым кипятком. Невозможно вообразить, в каком он был экстазе, я же орала, как ошпаренный кот, с меня потом слезла чуть ли не вся кожа, и я поклялась себе никогда больше не возвращаться к этому господину.
– Черт побери, – воскликнул герцог, – с каким бы удовольствием я бы ошпарил бы этак прелестную Алину.
– Но, Ваша Светлость, – кротко ответила Алина. – Я же ведь не кот.
Эта простодушная наивность ребенка весьма позабавила все общество. Вдоволь насмеявшись, спросили Дюкло, каков же был второй случай, о котором она собиралась поведать.
– О, второй был совсем не так мучителен для меня, – сказала Дюкло. – Дело заключалось в том, чтобы раскалить на плите сковороду, наполненную мелкой галькой, а затем, надев на руку плотную перчатку, прихватить пригоршню этих обжигающих камешков и растереть ими все тело моего клиента с головы до пяток. Кожа его так привыкла к подобным упражнениям, что была как дубленая. Когда мы дошли до члена, надо было зажать его в кулаке и дрочить в самом этом пекле; он очень быстро вставал и напрягался; тогда под яйца надо было подставить уже подготовленный раскаленный докрасна противень. Растирание горячими камнями, жар, пожирающий его тестикулы, а еще, может быть, и прикосновение к моим ягодицам, которые я ему непременно подставляла во время всей операции, – все это, вместе взятое, приводило к результату, и он кончал прямо на раскаленный противень и с наслаждением взирал, как сгорает там его сперма.
– Кюрваль, – сказал герцог. – Вот, кажется, человек, любящий человечество не меньше тебя.
– Да, как будто бы так, – ответил Кюрваль. – Не стану от тебя скрывать, мне сама эта идея – сжигать свое семя – пришлась по душе.
– Да, я уж вижу, как она тебе понравилась. Ты бы и сам, наверное, сжег его с не меньшим удовольствием.
– По чести сказать, очень боюсь, что ты прав, – ответил Кюрваль, и сделал с Аделаидой нечто такое, от чего она испустила громкий вопль.
– С чего ты так раскричалась? – удивился Кюрваль. – Ты же слышала, как герцог говорил мне о том, чтобы сжечь свое семя и вообще невесть как с
