еще не можем выразиться яснее, но известно, что эти господа тайком и до того, как это разрешено условиями, предавались тем действиям, о которых еще не упоминалось в рассказах, и этим безусловно нарушали договор, ими же и принятый; но когда все общество грешит одинаковым образом, все прощают друг другу такие грехи. Возвратившись, герцог был рад увидеть, что Дюрсе и епископ даром времени не теряют, а Кюрваль в объятиях Бриз-Кюля упивается всеми предметами сладострастия, подвернувшимися ему под руку. Посидели за столом. Обычные оргии. Затем отправились спать. Как ни была изранена Аделаида, герцог, которому она предназначалась в эту ночь, пожелал ее, и поскольку с оргии он возвратился, по обыкновению под хмельком, он, кажется, не слишком бережно обошелся с нею. Ночь прошла, как и все предшествующие, иначе говоря, на лоне пьянства и разврата; белокурая Аврора явилась, выражаясь языком поэтов, распахнуть двери дворца Аполлона, и этот, тоже не слишком добродетельный Бог поднялся на свою лазурную колесницу, чтобы озарить своим светом новые непотребства.
День двадцать пятый
Тем временем еще одна интрижка завязалась потихоньку за непроницаемыми стенами замка Шиллинг, правда, ее последствия не были столь опасными, как связь между Аделаидой и Софи. Этот новый союз возник между Алиной и Зельмирой. Сходство характеров двух юных созданий весьма благоприятствовало их связи: обе чувствительны и нежны, обе ребячливы и простодушны, обе приблизительно одного – разница едва достигала двух лет – возраста, словом, с одинаковыми добродетелями и пороками, ибо кроткая и нежная Зельмира была так же беспечна и ленива, как Алина. Короче говоря, они поладили так славно, что утром двадцать пятого дня их обнаружили в одной постели. А произошло это следующим образом. Зельмира, определенная Кюрвалю, спала, как мы знаем, в его спальне; в ту ночь Алина была дежурной дамой в постели Кюрваля, но тот, вернувшись с оргии мертвецки пьяным, пожелал иметь рядом с собой только Банд-о-Сьеля. Так две покинутых, соединенных случаем голубицы, спасаясь от холода, устроились на одной кровати, и там им захотелось, чтобы их пальчики почесали не в затылке, а совсем в другом месте. Утром, едва разомкнув очи, Кюрваль тут же увидел двух пташек в одном гнездышке. Грозно вопрошая, что они там делают, он потребовал их немедленно в свою постель, сунулся носом к их клиторам и там обнаружил явственные следы любовного сока.
Дело было нешуточным. Конечно, барышни и предназначались для всяческого распутства, но в отношениях между собой от них требовалась совершенная благопристойность (ох, уж эта непоследовательность разврата!), и если можно было допустить девиц распутничать друг с дружкой, то не иначе как по приказу господ и у них на глазах. Поэтому случай был представлен на рассмотрение совета, и две правонарушительницы, которые не смогли или не осмелились отрицать содеянное, получили приказание продемонстрировать, как они этим занимались, чтобы все могли удостовериться, в чем же заключается их особый талант. Приказ был исполнен; хотя красные от стыда барышни плакали, просили простить им их прегрешение, слишком сладостным обещало быть наказание их в ближайшую субботу, чтобы подумать об их помиловании. Они были тут же занесены в роковую книгу Дюрсе, записи в которой, заметим в скобках, славно пополнились за эту неделю.
Покончив с этим делом и с завтраком, Дюрсе провел свою утреннюю инспекцию. Злосчастный метод перекармливания дорого обошелся еще одной правонарушительнице, крошке Мишетте. Она говорила, что ее заставили слишком много съесть накануне, приводила сотню других таких же ребячливых оправданий – ничто не помешало записать и ее.
Возбудившийся до крайности Кюрваль бросился к ее ночной посудине и мигом проглотил все содержимое. «Да, черт бы тебя побрал, мошенница, – закричал он, вперив в нее горящие гневом глаза. – Да, да, ты будешь наказана, и я самолично займусь этим. Вам запрещено срать этак вот. Вам положено хотя бы предупредить нас. Вы отлично знаете, что мы всякий час готовы попользоваться дерьмом». Произнося эти наставления, он грубо щупал зад своей ученицы. Мальчики же остались нетронутыми, и никто не получил разрешения на пользование часовней. За столом поступок Алины живо обсуждался: этакая недотрога, а вот поди ж ты, каков темперамент. «Ну что, друг мой, – обратился Дюрсе к епископу. – Можно ли теперь доверять невинному виду этих барышень?» Все были согласны, что нет ничего более обманчивого, и так как все девицы лживы, то к уму своему они прибегают лишь для того, чтобы словчить поискуснее. Разговор перекинулся на женщин вообще. Ненавидящий женский пол епископ дал волю своему чувству омерзения. Он приравнял женщин к самым низшим животным и доказывал, что их существование не только бессмысленно и бесполезно, но ничуть не противоречит видам природы на полное зарождение без участия женщин, когда на земле останутся одни мужчины.
Перешли к кофе. Прислуживали Огюстина, Мишетта, Гиацинт и Нарцисс. Епископ, для которого самым жгучим наслаждением было сосать член у мальчиков, занимался этой игрой уже несколько минут с Гиацинтом, когда вдруг послышался возглас святого отца: «А, друзья мои, вот, черт возьми, это девственность. Уверен, что плутишка кончает впервые в своей жизни!» В самом деле, никто еще не замечал за Гиацинтом такого – считалось, что он еще мал и ничего получиться у него не должно; но ему исполнилось четырнадцать лет, а в этом возрасте природа обычно дарит нам первые настоящие услады, так что победа, о которой возгласил епископ, вполне могла соответствовать истине. Однако каждому хотелось удостовериться собственными глазами, и мальчик оказался в центре полукруга зрителей. Огюстина, признанная лучшей мастурбаторшей сераля, получила приказ мастурбировать ребенка, а тому было позволено ласкать и щупать ее везде, где он захочет. Вряд ли какое-либо зрелище могло оказаться сладострастнее, чем пятнадцатилетняя,
