ним обойтись, а ты ведь и есть капелька семени. Ну ладно, – повернулся он к Дюкло, – продолжай рассказывать, а то из-за слез этой паскудницы я, чего доброго, кончу, а мне этого не хочется.
– Ну что ж, – возобновила свою повесть милая дама, – теперь перейдем к тому, что, может быть, своими пикантными деталями понравится вам еще больше. Вы знаете парижский обычай выставлять покойников накануне похорон у дверей их дома. Так вот, в парижском свете был один человек, плативший мне по двенадцать франков за каждую такую зловещую находку. Сластолюбие он удовлетворял всего лишь тем, что подходил как можно ближе к гробу, если удавалось, то прижимался почти к нему, а затем я должна была его дрочить так, чтобы его сперма пролилась на гроб. За вечер мы повторяли процедуру по три-четыре раза, сколько покойников мне удавалось отыскать. И со всеми – то же самое; меня же он лишь похлопывал по заднице, пока я качала из него сок. Ему было лет тридцать, когда мы встретились, и с десяток лет практиковали это, так что я уверена, что осквернили мы более двух тысяч мертвых тел.
– А он что-нибудь говорил во время операции? – поинтересовался герцог. – Обращался он к тебе или покойнику?
– Он осыпал усопшего бранью. «Вот тебе, стервец! Получай, паскудник! Держи, сволочь. Забирай с собой в преисподнюю мое семя!» – вот что он приговаривал обычно.
– Дикая, что и говорить, причуда, – пробормотал Кюрваль.
– Друг мой, – сказал на это герцог. – Будь уверен, что малый из наших, и на этом он не останавливался.
– Это вы точно изволили заметить, Ваша Светлость, – подтвердила Мартен. – У меня еще будет случай вывести этого актеришку на сцену.
Наступила пауза, и, воспользовавшись ею, Дюкло заговорила вновь.
– Другой субъект заходил в своей, сходной с этой, фантазии еще дальше. Для него я вызнавала через своих шпионов обо всех случаях смерти молодых девушек. Важно было только, чтобы девушка скончалась не от какой-нибудь опасной болезни – это было непременным условием. За каждое такое известие он очень хорошо платил мне, и мы вечером отправлялись вдвоем на указанное мне кладбище. Найти свежую могилу было нетрудно – ее указывала нам разрыхленная земля. В четыре руки приступали мы к раскапыванию трупа. Едва мой наниматель получал возможность коснуться мертвого тела, которое он ощупывал повсюду, особенно усердствуя над ягодицами, я начинала дрочить. Случалось, что ему хотелось кончить во второй раз, но тогда он испражнялся на труп, заставляя и меня делать то же самое, по-прежнему тиская мертвое тело.
– О, это я понимаю, – объявил Кюрваль. – Признаюсь вам, я такое проделывал несколько раз в своей жизни, правда, с добавлением некоторых штучек, о которых пока не буду вам рассказывать. Но как бы то ни было, история эта меня сильно разохотила. Раздвиньте-ка ваши ножки, Аделаида…
Не знаю, что уж там он с нею проделал, но диван, осевший под напором, и звуки, сопровождавшие обычно извержения президента, заставляют думать, что он совершил простое добропорядочное кровосмесительство.
– Бьюсь об заклад, президент, – сказал герцог, – что ты ее принял за мертвую!
– Ну да, – ответил Кюрваль, – а иначе я бы и кончить не сумел бы.
– Чтобы не оставлять вас, господа, под впечатлением столь мрачных картин, – продолжала Дюкло, видя, что никто не собирается нарушить воцарившееся молчание, – закончу я свой вечер рассказом о причудах герцога Бонфора. Этот юный сеньор, которого я ублажала раз пять-шесть и который для таких же забав часто приглашал одну из моих подруг, требовал от женщины, чтобы она, вооружившись годмише, дрочила себя перед ним и сзади, и спереди, три часа стоя перед ним голышом. Вы могли смотреть на часы и если заканчивали операцию до истечения условленного времени, никакой платы вам не полагалось. А он сидит перед вами, внимательно наблюдает, вертит вас то в ту, то в другую сторону, подбадривает, призывает насладиться как можно полнее. И когда вы действительно лишитесь чувств от наслаждения, тут наступит его очередь. Он подскочит к вам и извергнется прямо на ваше лицо.
– Ей-богу, – произнес епископ, – не могу понять, Дюкло, почему ты предпочла эту историю предыдущим. Там была пикантность, острота, действовавшие на наше воображение, а здесь ты просто побрызгала розовой водичкой, и мы заканчиваем вечер ничуть не взволнованными.
– А по мне, так Дюкло поступила правильно, – возразила Юлия, сидевшая рядом с Дюрсе. – Что касается меня, то я ей благодарна: теперь вам не будут лезть в голову всякие фантазии, и я, может быть, посплю сегодня спокойно.
– А вот тут вы ошибаетесь, несравненная Юлия, – вмешался Дюрсе. – Я никогда не вспоминаю о прошлом, когда в голову мне приходит что-то новенькое. И чтобы вы в этом убедились, соблаговолите последовать за мной.
И Дюрсе устремился в свой кабинет, захватив вместе с Юлией Софи и Мишетту. Как уж он там смог разгрузиться, я знать не могу, но уж, верно, способ, избранный им, пришелся не по вкусу Софи: она громко кричала, а вернувшись, была красной, словно петушиный гребень.
– А вот эту-то, – встретил ее появление герцог, – ты уж никак не мог принять за мертвую, слишком уж громко подавала она признаки жизни.
– Да она кричала с перепугу, – ответил Дюрсе. – Спроси-ка у нее, что я придумал, только пусть она тебе скажет это на ухо.
Софи подошла к герцогу и что-то прошептала ему на ухо.
