приговоре. По должности своей он мог получать к ним доступ, и уж не упускал ни одного случая, платя за такой тет-а-тет до сотни луидоров. Но он обходился без совокупления: он только предлагал им заголить зад и справить большую нужду. Он говорил, что нет ничего слаще дерьма женщины, только что испытавшей подобное потрясение. Ради таких свиданий чего только он не придумывал! Так как он не хотел быть узнанным, то являлся то под видом исповедника, то выдавал себя за друга семьи и всегда обещал облегчить участь, если на его предложение согласятся. А уж добившись своего, получив удовлетворение, можешь ли ты себе представить, дражайшая Дюкло, что он оставлял напоследок? – спросил меня президент. – Да он проделывал то же самое, что и я! Он приберегал сперму к тому моменту, когда с наслаждением наблюдал, как испускает дух его жертва!» – «Ах, какое злодейство», – воскликнула я. «Злодейство? – переспросил президент. – Это все, милочка моя, пустые словеса. Никакого злодейства нет в том, что помогает встать твоему члену. Единственное злодейство – отказать себе в чем-нибудь этаком».
– Вот он и не отказывал себе ни в чем, – проговорила Мартенша. – И у Дегранж, и у меня еще будет, надеюсь, случай рассказать обществу о нескольких чудовищных проделках этого типа.
– Вот это славно, – произнес Кюрваль. – Вот человек, которого я уже полюбил. Вот как надо рассуждать об удовольствии, и я целиком разделяю его философию. Непостижимо, до какой степени человек, и так уже стесненный во всех своих развлечениях, во всех проявлениях своих способностей, ищет еще чем бы себя ограничить, поддаваясь разным гнусным предрассудкам. И представить нельзя, к примеру, как тот, кто возвел убийство в преступление, ограничил этим свои радости; он лишил себя сотни самых сладостных удовольствий, поверив в эту чудовищную химеру. Черта с два природе в том, что человечество станет меньше на десяток, на сотню-другую особей? Завоеватели, герои, тираны, разве они принимали этот дурацкий закон: не делай другому того, чего бы ты не хотел, чтобы сделали тебе? В самом деле, друзья мои, не скрою от вас, что я содрогаюсь, когда слышу, как глупцы уверяют, что это и есть закон природы. Природа, жадная до убийств и всяческих злодеяний, творит их постоянно и нас побуждает к этому. Она запечатлевает в наших душах единственный закон: ищи наслаждений, чего бы это ни стоило! Терпение, друзья мои, и у меня очень скоро появится, быть может, более удобный случай вдоволь побеседовать с вами об этих предметах; я изучил их основательно и надеюсь достаточно просветить вас, чтобы вы прониклись моим убеждением: единственный способ служить природе состоит в том, чтобы следовать ее желаниям, какого бы рода они ни были, ибо для соблюдения ее законов порок так же необходим, как и добродетель. Природа знает, что именно в тот или иной момент более отвечает ее видам, и даст вам верный совет. Да, друзья мои, охотно поведаю вам обо всем этом, но только не сейчас: этот чертов тип со своими казнями на Гревской площади довел меня до того, что у меня вот-вот яйца лопнут, надо выпустить накопившееся семя!
И он направился в отдаленный будуар вместе с Дегранж и Фаншон. К этим двум своим лучшим пособницам, прекрасно с ним ладившим, ибо сами были отъявленными злодейками, он присоединил Алину, Софи, Эбе, Антиноя и Зефира. Не очень-то мне известно, чего напридумывал распутник, оставшись с этими семью, но пребывали они там немалое время; слышно было, как он кричал: «Давай-ка, повернись! Да не так мне надо!», слышались и другие злые возгласы вперемежку с проклятьями, которыми, как известно, Кюрваль всегда сопровождал разгул своих страстей. Наконец, женщины возвратились раскрасневшимися, растрепанными, словом, довольно помятыми.
Между тем герцог и два его друга тоже не тратили время попусту, однако единственно епископ пролил сок любви, причем весьма необычным способом, о котором мы пока рассказать не можем. Сели к столу, и там Кюрваль еще пофилософствовал немного, ибо страсти никак не сказались на его системе. Твердый в своих принципах, он, и освободившись от семени, оставался таким же нечестивцем, таким же богохульником, оставался таким же готовым ко всякого рода преступлению, каким был в разгаре страстей, и его пример достоин подражания, всем мудрым людям надо бы следовать ему: никогда ваши семенники не должны ни диктовать вам принципы, ни устанавливать нормы; это принципы должны руководить вашими семенниками. Терзает ли вас похоть или нет, философия, независимая от страстей, должна оставаться верной себе.
На оргии решили развлечься забавой весьма занятной, но до сих пор в ходу не бывшей. Занялись выяснением, у кого самая красивая задница, как среди мальчиков, так и среди девочек. Для начала мальчиков выстроили в шеренгу и каждого попросили немного наклониться вперед: только так можно не ошибиться в оценке достоинств и недостатков задницы. Экзамен проводился с великим тщанием и затянулся надолго: сталкивались противоположные мнения, оспаривались разные кандидаты, осмотр производился пятнадцать раз, пока наконец яблоко, все согласились, должно быть отдано Зефиру; по единодушному мнению, нельзя было найти ничего более законченного и изящно скроенного.
Приступили к девочкам; те тоже выстроились в ряд и приняли ту же позу. И здесь решение далось с трудом, никак не могли выбрать между Огюстиной, Зельмирой и Софи. На Огюстине, которая была выше ростом и лучше сложена, чем две другие, остановился бы, несомненно, выбор художника, но распутники более ценят приятство черт, чем их правильность, и аппетитная полнота влечет их больше, чем классические пропорции. Слишком изящно и хрупко выглядела Огюстина в сравнении с двумя другими, манившими взоры румяными, пухленькими, кругленькими задочками. Огюстина была выбракована. Но как выбрать одну из двух? Десять раз поданные голоса разделялись поровну, пока наконец не победила Зельмира. Но девочек не разлучили, их обеих весь вечер целовали, щупали, щекотали в самых чувствительных местах. Зельмире приказали дрочить Зефира, который великолепно излился, к великому восторгу всей честной компании; потом и его заставили довести пальцами Зельмиру до сладкого обморока. Все эти невыразимо сладострастные сцены привели к тому, что герцог и брат его испустили любовный сок, но Кюрваль и Дюрсе оказались довольно равнодушными; они сошлись на том, что для их закаленных душ нужно что-то более крепкое, чем эта розовая водичка, а такие пасторальные картинки могут возбудить лишь зеленых юнцов. А вот когда
