что служба эта отнюдь не походила на ту, о которой он возгласил. Впрочем, едва ли Констанция поверила в его искренность. И в самом деле: крик, который она испустила, никак не свидетельствовал о том, что с ней обошлись почтительно и уважительно, как обещали ей. Затем наступила тишина, которую Дюкло прервала, приступив к следующей новелле.
– А еще я знавала человека, – так начала эта милая дама, – страстью которого было слушать крики и плач детишек. Ему находили мать трех- четырехлетнего ребенка, не старше. От матери требовалось, чтобы она сурово наказывала свое дитя, избивая его пред лицом этого человека, а когда малютка начинал кричать и плакать, надо было, чтобы мать хватала пакостника за член и начинала немилосердно дрочить его на виду у ребенка, в лицо которому негодяй и выстреливал свою сперму, когда малыш совсем заходился в плаче.
– Побьюсь об заклад, – сказал епископ Кюрвалю, – что этот субъект ненавидел человеческое размножение больше, чем ты.
– Могу поверить, – ответил Кюрваль. – Большим злодеем он был, если следовать взглядам одной премудрой дамы, утверждавшей, что всякий, кто не любит животных, детей и беременных женщин, истинное чудовище. Так что свою тяжбу в суде у этой старой сплетницы я бы проиграл: терпеть не могу ни то, ни другое, ни третье.
Обмен мнениями занял добрую половину вечера, пора было садиться к столу. За ужином обсуждали вопрос: для чего нужна чувствительность человеку и на благо она ему или нет. Кюрваль стоял на том, что чувствительность только во вред человеку и в детях перво-наперво надо вытравлять именно ее и приучать к самым жестоким зрелищам с детства. Каждый подходил к этому вопросу по-своему, но в конце концов согласились с мнением Кюрваля. После ужина герцог и Кюрваль предложили отослать всех женщин и мальчиков спать и остаться на оргии одним мужчинам. Предложение одобрили и, запершись с восемью прочищалами, провели почти всю ночь в плотских утехах и пьянстве. Спать отправились перед самым рассветом, а завтра принесло новые события и новые рассказы, о которых читатель узнает, если потрудится прочесть следующие страницы этой книги.
День двадцать девятый
Среди пословиц (славное дело эти пословицы!) есть одна: аппетит приходит во время еды. Это весьма общее утверждение может по справедливости толковаться и так: чем больше делаешь гадостей, тем больше хочется их делать. Такова история наших ненасытных развратников. Из неизвинительной суровости, из мерзкой изощренности разврата они приговорили, как уже было сказано, несчастных своих супруг к исполнению самой грязной и оскорбительной повинности при посещении господами нужника. Но и на том нечестивцы не остановились, и в этот день обнародовали новый закон, закон, который, сдается мне, был следствием содомитских утех накануне. Новый закон предписывал, что начиная с первого декабря супруги превращаются в ночные вазы для нужд своих мужей и что эти нужды, большая ли, малая, будут справляться в рот несчастных женщин; что каждый раз, когда господа справляют свою нужду, их будут обихаживать четыре султанши, обихаживать вместо жен, назначенных на более тяжкие работы. Этими четырьмя служительницами станут: Коломба для Кюрваля, Эбе для герцога, Розетта для епископа и Мишетта для Дюрсе. Малейшая ошибка при исполнении этих услуг, совершенная то ли супругами, то ли девочками-султаншами, повлечет за собою суровейшее наказание.
Едва узнав о новом установлении, бедные женщины залились горючими слезами, но – увы – смягчения не последовало, приказано было лишь, чтобы каждая жена прислуживала своему мужу, Алина – епископу, и чтобы для этой операции никто не мог переменить место. На двух старух поочередно были возложены те же тяготы, они должны были присутствовать там же, в точно установленные часы при завершении оргий. Условились, что все должно производиться сообща, что во время процесса четыре султанши выставляют напоказ ягодицы в ожидании тех услуг, которые от них потребуются, а старухи, переходя от одного ануса к другому, всячески готовят их к делу: сжимают, разжимают, трут, щекочут. Этот утвержденный регламент был снабжен в то же утро кое-какими поправками, которыми пренебрегли накануне, слишком увлекшись оргией с мужским полом. Действо вершилось на половине юных султанш: всех восьмерых привели туда, за ними последовали Аделаида, Алина и Купидон, равно внесенные в скорбный список. Церемония со всеми подробностями, с точным соблюдением протокола для подобных случаев, продолжалась около четырех часов, после чего спустились к обеду весьма воспламененными, особенно Кюрваль, который чрезвычайно дорожил этими операциями и никогда не приступал к ним, предварительно не удостоверившись в своей надежной эрекции. Герцог там же успел разрядиться, равно как и Дюрсе. Сей последний начал входить во вкус издевательств над своей милой женушкой, и во время наказания Аделаиды получал сильнейшее удовольствие, стоившее иной раз доброго совокупления.
Отобедав, перешли к кофе. Конечно, всем хотелось отведать свеженьких жопок; из мужского пола здесь присутствовали Зефир и Житон, не прочь были попользоваться и другими, но с султаншами это было невозможно. Коломба и Мишетта, прислуживавшие в этот день, точно подчинились установленному порядку. Кюрваль, проверявший задницу Коломбы, пришел в волнение именно из-за пестрой картины, которую представлял девичий зад. Кюрваль вставил ей свой член между ляжек и, то и дело ощупывая и сминая ее ягодицы, начал двигать свою машинку взад-вперед, постоянно задевая при этом, как бы помимо своей воли, крохотную дырку. Ах, как ему хотелось пронзить ее! Но пока он только любовался ею, созерцал…
– Черт меня побери! – воскликнул он наконец. – Я бы пожертвовал обществу две сотни луидоров, если бы мне позволили влупить в эту жопку!
