дрочить этот отросток, а сам принялся растирать кусочек плоти того, кого насадил на свой вертел. При этом он явил собранию зад столь же грязный, сколь и широкий, чья нечистая дыра тут же соблазнила герцога. Такой зад и в такой близости от него! Он нацелил свое могучее орудие, не прерывая, однако, дела, которым уже занимался: продолжал сосать рот Зефира. Кюрваль, не чаявший такой атаки, притопнул ногами, расставил их пошире, изготовился и на радостях выругался довольно крепко. И в этот момент свежее мальчишеское семя того, кого он дрочил, оросило головку президентова члена. Жар обжигающей его спермы, учащающиеся толчки герцога, также начинавшего разрядку, – все это поспособствовало тому, что поток пенистой спермы был готов вот-вот залить услужливо подставленную задницу Дюрсе. Тот расположился близехонько, чтоб не потерять, как он выразился, ни капли этого драгоценного продукта: коли уж чудодейственная влага не хлынет ему в потроха, пусть хотя бы омочит его ягодицы.
Епископ также не оставался без дела: сосал по очереди дырки очаровательных попок у Коломбы и Софи. Правда, кое-какие ночные эскапады оставили ему мало сил и помешали проявить себя в подлинном блеске; тогда, подобно всем развратникам с их переменчивостью и капризностью, он выместил свою неудачу на двух невинных созданиях.
Затем наступило время истомы, время сладкой дремоты, пока не пришел час рассказов и славная Дюкло не возобновила свою повесть.
– В заведении мадам Герэн произошли некоторые перемены, – начала наша героиня. – Две ее очень красивые питомицы нашли простаков, взявших их на содержание и совершенно не понимавших, как их обманывают. Для заполнения опустевших вакансий нашей милой матушке приглянулась дочка одного кабатчика с улицы Сен-Дени, тринадцатилетнее существо, краше которого трудно было сыскать. Но малютка эта, не по годам разумная и благонравная, противилась всем соблазнам, пока, наконец, мадам Герэн заполучила ее к себе при помощи искусных ухищрений и тут же поручила ее заботам одного необыкновенного человека, страсть которого я вам сейчас опишу. Ни у кого в мире не было столь замечательного способа вовлекать юных девиц в сети порока; это было тончайшее искусство, и в то же время только оно доставляло ему высочайшее наслаждение. Истинное сладострастие таилось для него в том, чтобы искоренять воспитанные сызмальства предрассудки, заставить презирать добродетель и придать пороку привлекательную окраску. Он не забывал здесь ни о чем: соблазнительные картины, лесть, заманчивые обещания – все шло в дело, все было искусно обустроено, искусно подобрано в соответствии с возрастом, со складом ума ребенка, и он ни разу не знал осечки. Два часа беседы – и самая разумная, самая рассудительная девочка превращалась в шлюху. Тридцать лет занимался он этим ремеслом в Париже, и в его каталоге, как он признавался мадам Герэн, бывшей, кстати сказать, самой близкой его подругой, набралось до двух тысяч соблазненных и вовлеченных в разврат девочек. Полтора десятка сводниц пользовались его услугами, а когда спроса не было, он проводил изыскания за свой счет, а потом уж находил покупателя для своих воспитанниц. Самое странное, господа, в истории этого выдающегося человека то, что он никогда не пользовался плодами своих трудов, он запирался наедине с ребенком, пускал в ход весь свой ум и свое красноречие и покидал комнату весьма разволнованный. Не приходилось сомневаться, что это дело приводило его чувства в сильнейшее возбуждение, но невозможно было понять, каким именно образом он получал удовлетворение. Внимательно приглядываясь, мы замечали лишь огонь в его глазах, да то, как он поводил рукой по застежке своих панталон; понятно, что у него во время таких зажигательных бесед наступала эрекция, но что же происходило дальше?
Итак, он явился для уговоров юной кабатчицы. Их заперли наедине, я прильнула к наблюдательной дырке в стене. Это был долгий тет-а-тет. Соблазнитель был удивительно патетичен, девочка всплакнула, но потом ее глаза заблестели, она оживилась. В этот момент я и увидела его манипуляции с панталонами. Но и только. Разговор закончился, девочка кинулась к нему, воздев руки как бы для объятий, он же ограничился совершенно отеческим поцелуем, не позволив себе никакого смелого жеста. Они вышли, а спустя три часа девочка вновь появилась у мадам Герэн, но этот раз со всеми своими вещами.
– А этот человек? – спросил герцог.
– Он исчез сразу же после своего урока, – ответила Дюкло.
– И не вернулся взглянуть на результат своих трудов?
– Нет, монсеньор, он был уверен в успехе, неудач у него не бывало.
– Вот уж действительно необыкновенная личность, – сказал Кюрваль. – Что бы это значило, господин герцог?
– Сдается мне, – отвечал герцог, – что он мог распалиться лишь от таких разговоров и затем кончал себе в штаны.
– Ты не угадал, – возразил епископ. – Все это лишь приготовления к настоящему. Об заклад побьюсь, что, выйдя оттуда, он пускался во все тяжкие и погружался в самые большие наслаждения.
– Самые большие? – вмешался Дюрсе. – А что же может быть больше, чем насладиться собственным творением?
– Ну, – произнес герцог, – на этот раз я угадал! Ты прав, епископ: он распаляет себя с девочкой, а потом бежит потыкать в зад мальчишку. Педераст он, бьюсь об заклад.
Осведомились у Дюкло, не замечалось ли за этим выдающимся просветителем слабости к мальчикам. Летописица сказала, что какими-либо доказательствами по этой части не располагает, так что, несмотря на весьма правдоподобную догадку герцога, каждый остался в недоумении насчет свойств этого чудесного проповедника; все, однако, сошлись на том, что, хотя его страсть была весьма утонченного характера, все же необходимо было
