притворными слезами на глазах кинулась я в объятья престарелой матроны, снова заверяя ее в своей верности, а занятая лишь одной мыслью: как бы найти средства, чтобы ее здоровье не пошло бы ненароком на поправку, губя все мои надежды.
Средства эти нашлись уже на следующий день: врач предписал ей рвотное и, поскольку я была неотлучна от больной, то мне и вручили пакет с лекарством, строго наказав давать его по частям. Надо было разделить содержимое пакета пополам и ни в коем случае не давать все сразу, а сначала первую половину, и только если по прошествии какого-то времени улучшения не наступит, применить и вторую. В противном случае, пациентка неминуемо должна была умереть. Я пообещала эскулапу соблюсти его указания, но едва за ним закрылась дверь, выбросила из сердца пустые сентименты, дурацкое чувство благодарности, могущее остановить лишь слабонервных, махнула рукой на всякое раскаяние и опасения и думала только о деньгах, их сладком очаровании, о наслаждениях, которые они приносят тем, кто ими обладает. В таком расположении духа схватила я пакет со снадобьем да и распустила его целиком в стакане воды, который и поднесла моей дорогой благодетельнице. Та выпила его единым духом и вскоре отправилась в лучший мир, посланная туда рукой заботливой подруги. Не могу описать вам, что испытывала, наблюдая блестящие результаты моего предприятия. Каждый судорожный приступ ее рвоты окатывал меня волной сладчайшего наслаждения: я слушала ее стоны, я видела ее корчи – восторг опьянял меня. Она тянула ко мне руки, она произносила последнее «прости», а в голове у меня роилось множество планов, как лучше использовать добытое у нее золото. Ждать пришлось недолго: Фурнье окочурилась в тот же вечер, а я оказалась владелицей огромного сокровища.
– А признайся-ка, Дюкло, – спросил герцог. – Ты ведь себя пощекотала там, внизу? Передала сладость преступления тому органу, где рождается зуд похоти?
– А как же, Ваша Светлость, чего уж тут скрывать. Я в тот вечер пять раз подряд кончила.
– Так, стало быть, это правда, – закричал герцог. – Стало быть, правда, что преступное действо столь сладостно, что само по себе вызывает те же радости, столь же сильно ублажает плоть, как и отменное совокупление! Ну а что же дальше?
– А дальше, Ваша Светлость, я достойно похоронила свою хозяйку, приняла на себя наследство ее выблядка Петиньона, а вот от заказывания заупокойных служб воздержалась и уж тем более не стала раздавать милостыню; такие дела я всегда просто ненавидела, ни во что их не ставила, что бы по этому поводу ни говорила Фурнье. По-моему, обездоленные должны существовать на свете, это угодно природе, она этого захотела, и пытаться устанавливать равенство – значит идти против ее законов.
– Ишь ты, – произнес Дюрсе, – да у тебя, оказывается, есть принципы. Очень мне по нраву, Дюкло, твой взгляд на вещи. Всякое облегчение участи несчастливцев – по сути своей преступление против естественного порядка. Неравенство, установленное природой среди нас, доказывает, что она этим довольна, поскольку она его установила и поддерживает, как в толщине кошельков наших, так и в нашем физическом облике. И раз беднякам дозволено помогать себе воровством, то и богачи могут отказаться от раздачи милостыни. Мир не просуществовал бы и минуты, если бы люди были во всем одинаковы; из нашего различия и рождается упорядоченность, которую можно наблюдать повсюду. Ее-то и надобно всячески оберегать, ничем ее не нарушая. Впрочем, полагая помочь сословию бедняков выбраться из нищеты, я в то же время наношу огромный вред другому сословию, ибо нищета – это те угодья, где пасется наша дичь, где легче всего находить нам усладу и своей жестокости, и своему сластолюбию, и я помощью бедному классу, старанием вытащить их из нищеты лишаю свое сословие этих благ. Стало быть, своей милостыней я лишь чуть-чуть помогаю одной части рода человеческого и приношу огромный вред другой. И потому милостыня в моих глазах не только дурная вещь сама по себе, но и тяжкое преступление против природы: природа установила эти различия вовсе не для того, чтобы мы их уничтожали. Потому, в полном соответствии с замыслом природы, я не помогаю беднякам, не утешаю вдов, не забочусь о сиротах; напротив, я прилагаю все усилия, чтобы усугубить их положение и помешать им его облегчить.
– И как же? – спросил герцог. – Даже отнимая немногое и окончательно их разоряя?
– Конечно, – отвечал финансист, – надобно всячески увеличивать число бедных, ибо они предназначены служить нам, и таким образом, нанося незначительный ущерб одним, я обеспечиваю большие блага другим.
– Вот, друзья мои, какая твердая убежденность, – сказал Кюрваль. – Говорят, однако, что весьма приятно помогать людям в беде.
– Заблуждение! – возразил Дюрсе. – Это приятство – ничто в сравнении с другой радостью. Первая – призрачна, вторая – реальна. Первая основана на предрассудке, вторая – на здравом смысле. Первая вызвана гордыней – самым ложным из наших чувств, и лишь на мгновение тешит наше тщеславие, вторая же – истинное торжество разума, праздник духа, от которого воспламеняются все наши чувства, ибо противостоит всем привычным, пошлым установлениям. Словом, если первая меня совершенно не трогает, то вторая так меня возбуждает, что у меня тут же встает.
– Но можно ли постоянно сообразовываться только с чувствами? – осторожно вставил епископ.
– Конечно, можно, друг мой! – уверенно отвечал Дюрсе. – Необходимо. Только страсти должны вести нас по дорогам жизни, ибо орган страсти – самый могущественный орган человеческого существа.
– Но из этой системы могут родиться тысячи и тысячи преступлений, – продолжал сомневаться епископ.
– Эка важность преступление, – ответил Дюрсе, – в сравнении с полученным мною удовольствием. Преступление – образ действия природы, средство, которым она приводит человека в движение. Одних подвигает к действию добродетель, других – страсть к преступлению. Природа равно нуждается и в том, и в другом движителе, я, верный ей, выбираю преступление, а не добродетель.
