повторяет ту же церемонию. Наконец, он проталкивает вовнутрь свое дерьмо с такой силой, что малютка издает крик, и отвратительное действо приводит к тому, что прелестный цветок, который природа приберегает для таинств первой брачной ночи, смят, разорван, уничтожен. Вот миг сильнейшего наслаждения старого пакостника: наполнить девственный передок своим калом, мять и валять его там – вот что было для него высочайшим блаженством. Член его, обычно мягкий и вялый, выпустил несколько жалких капель мутной спермы; вылейся она у него каким-нибудь другим манером, думаю, он только пожалел бы, что даром растратил свое отживающее семя.
Справив свое гнусное дело, старик удалился, Люсиль обмылась, и эпизод закончился.
Но еще более пакостной показалась мне причуда, с которой я познакомилась вскоре. Мне пришлось не только наблюдать, как опрастывается гость, а это был старый советник Высшей палаты Парламента, но и помогать ему: пальцами выдавливать наружу весь материал, раздвигать попутно анус, а по завершении операции вылизать его своим языком…
– Черт побери, – произнес епископ, – подумаешь, какая каторга! Вот же перед вами все четыре наши дамы, кому жена, кому дочь, кому племянница – разве они не делают это каждый день? А на что же еще, хотел бы я спросить, пригоден женский язык, как не очищать им мужские задницы? По мне, так ни на что лучшее он не годится. А ну-ка, Констанция, – повернулся епископ к красавице-жене герцога, сидевшей рядом с ним на диване. – Покажите-ка нашей Дюкло вашу ловкость и рачительность. Вот вам мой зад, его нарочно ради вас я не подтирал с самого утра. Ну же, живей, не стесняйтесь, покажите все, на что вы способны.
Несчастная красавица, знающая, какая ярость обрушится на нее при ослушании, покорно подчиняется приказу. Боже мой, чего только не делают страх и рабья приниженность!
– И тебе, шлюха, пора заняться делом, – говорит Кюрваль, подставляя свой замаранный до ужаса зад прелестной Алине, которая беспрекословно подчиняется. – Продолжай свою повесть, Дюкло!
– Да, да, Дюкло, можешь продолжать, – милостиво разрешил епископ. – Нам только хотелось тебе показать, что твой гость ничего чрезвычайного не требовал, раз язык женщины и создан лишь для лизания мужского зада.
Снисходительная Дюкло, рассмеявшись, вернулась к прерванному рассказу.
– Позвольте мне, господа, – сказала она, – отвлечь вас на известное время от рассказа о страстях, чтобы поведать вам об одном эпизоде, не имеющем прямого к ним отношения. Но он связан со мной лично, а уж коли вы приказали мне рассказывать обо всех стоящих внимания случаях из моей жизни, я решила не умолчать об этом.
Уже немало лет проработала я у Фурнье, став одной из самых давних и испытанных питомиц ее сераля и заслужившей ее безграничное доверие. Часто я заменяла ее, сводя девиц с гостями и лично принимая плату. Фурнье относилась ко мне как мать родная, помогала устраивать мои делишки, вела со мной переписку, когда я сбежала в Англию, приютила в своем доме, когда я оттуда вернулась. Не раз она ссужала меня деньгами, не беспокоясь о возврате займа. Настало время, когда мне надо было вознаградить ее за доверие и отблагодарить за все добро, сделанное ею для меня. Судите ж, господа, как я откликнулась на ее доброту ко мне.
Мадам Фурнье тяжко заболела и призвала меня к себе: «Дюкло, доченька, – сказала она мне, – ты знаешь, как я тебя люблю, и я хочу тебе довериться полностью. Несмотря на все твое легкомыслие, я тебе верю, знаю, что не способна обмануть подругу. Я – старуха уже, силы мои иссякают, и что будет со мною завтра – Бог весть. У меня есть законные наследники, родственники мои, но часть моего наследства я хочу от них спрятать. В кармане моего халата есть шкатулка, в которой лежат сто тысяч франков. Возьми эту шкатулку, дитя мое, но с условием, что ты выполнишь мою просьбу». – «Дорогая матушка, – воскликнула я, кидаясь к ней с объятьями. – Мне ничего не нужно, но если вам угодно, я поклянусь вам, что в точности исполню все, что вы попросите!» – «Именно потому я и выбрала тебя, что в тебе не сомневаюсь. Стало быть, в этой шкатулке сто тысяч франков золотом. На исходе жизни, думая о том, как я ее прожила, о том, скольких девушек я отвратила от Бога, бросив в пучину разврата, я понадеялась, что мне удастся искупить угрызения совести и сделать Господа менее суровым к несчастной грешнице. Есть два пути к этому: молитвы и доброхотные даяния. Ты передашь капуцинам с улицы Сент-Оноре пятнадцать тысяч, чтобы эти добрые отцы молились за упокой моей души. Другие пятнадцать тысяч сразу же после моей смерти ты передашь священнику нашего прихода, чтобы он раздал эти деньги как милостыню всем беднякам в округе. Милостыня, дитя мое, – огромное дело в глазах Господа, и ничто лучше не искупает грехов, которые мы творили в нашей земной жизни. Нищие – дети Бога, и всякий, кто им помог, заслужил в Божьих глазах. Это верный путь, дитя мое, избежать вечных мучений ада. Третью же часть всей суммы, а именно шестьдесят тысяч франков, ты переведешь после моей смерти на имя Петиньона, сапожного подмастерья с улицы дю Булуар. Ему неведомо, кто его родители, а это мой сын, плод преступной, незаконной связи. Умирая, я хотела бы завещать бедному сиротке такое свидетельство моей любви и нежности к нему. Что же касается оставшихся десяти тысяч, то я прошу, милая моя Дюкло, сохрани их у себя как выражение моей к тебе любви и как возмещение тех хлопот, с которыми будет связано для тебя исполнение моей просьбы. Может быть, этот посильный подарок поможет тебе ступить на правый путь и бросить постыдное наше ремесло, где нет никакой надежды на спасение».
Постаравшись скрыть радость от предстоящего получения такого богатства и уже решившись ни под каким видом не делиться им ни с кем, с
