в бочку. Я его раздеваю, поддерживаю, старый свиненок погружается в свою стихию, через минуту в нарочно проделанной дыре появляется его уже почти вставший член и мне приказано его дрочить, несмотря на всю омерзительную грязь, которая его покрывает. Я выполняю приказ, красавчик погружает голову в бочку, захлебывается, глотает, рычит, спускает и выскакивает из бочки; две служанки подхватывают его и опускают в ванну, где с полчаса отмывают его и оттирают.
Перед появлением другого гостя я должна была целую неделю испражняться в тщательно оберегаемый сосуд: испражнения мои должны были дойти до кондиции, нужной для нашего забавника. Это был человек лет тридцати пяти, с немалыми, как вы догадываетесь, деньгами. Он входит, спрашивает, где горшок, я ему подаю, он вдыхает аромат и говорит:
– Точно ли прошла неделя с тех пор, как стали наполнять горшок?
– Ручаюсь вам, сударь, – отвечаю я. – Сами извольте посмотреть: уже плесневеть начало.
– Как раз то, что мне надо, именно такая выдержка! Соблаговолите обнажить зад, из которого все это вышло.
Я показала.
– Отлично, – говорит он, – а теперь сядьте-ка так, чтобы мне открылась вся перспектива печки, которая выпекла деликатес, что я сейчас буду отведывать.
Мы располагаемся соответствующим образом. Он снимает пробу, приходит в восторг, набрасывается на яства и, отвлекаясь лишь на то, чтобы взглянуть на мои ягодицы, алчно поглощает все. И ничего больше, даже член свой не вынул из штанов!
А через месяц к нам явился распутник, пожелавший иметь дело только с самой Фурнье. Боже правый, ну и выбор! Ей тогда уже шестьдесят девятый год пошел, вся кожа в рожистом воспалении, а восемь оставшихся у нее зубов наполняли ее рот таким зловонием, что разговаривать с ней, находясь рядом, было невозможно. Но именно эти недостатки и очаровали того, с кем ей предстояло иметь дело. Как можно пропустить такую сцену – я полетела к наблюдательному окошку. Любовник был врач, очень в летах, но все же куда моложе своей любовницы. Он сразу же припал к ее рту и целовал ее исступленно с четверть часа, затем, обнажив дряхлую, сморщенную задницу, напоминавшую высохшее вымя старой коровы, целует и сосет с не меньшим исступлением. Приносят клизму и три флакона какого-то ликера; жрец Эскулапа вонзает клизму в зад своей Ириды и впрыскивает это безвредное зелье в ее кишки; она держится стойко, пока лекарь вылизывает ее со всех сторон, но наконец наша старушка кричит: «Ах, друг мой, мочи нету больше! Нету моченьки больше, дружок! Приготовься, я сейчас лопну!» Ученик салернцев падает на колени и достает из гульфика какую-то черную сморщенную тряпочку, и ну встряхивать да раскачивать; Фурнье прижимает свою отвислую задницу к его устам, хлещет поток, врачеватель глотает эту смесь ликера и дерьма, сперма его брызжет, и он падает без чувств, удовлетворив зараз обе свои ипостаси – и пьянчуги, и развратника.
– Минуту, – вмешался Дюрсе, – такие-то штуки меня как раз и возбуждают всегда. Сдается мне, Дегранж, что твоя задница очень похожа на ту, о которой Дюкло рассказывает. Давай-ка ее сюда.
Старая греховодница повинуется.
– Выпускай, выпускай, – кричит Дюрсе голосом, полузадушенным ужасными ягодицами. – Чего ты ждешь, стерва! Жидкое, твердое – все проглочу!
Процедура свершается, ее повторяют: епископ – с Антиноем, Кюрваль – с Фаншон и герцог – с Луизон. Все четверо атлетов, как говорится, собаку съели на таких непотребствах, потому и предавались им, не изменяя своему обычному хладнокровию и не проливая ни единой капельки спермы.
– А теперь, Дюкло, – можешь заканчивать, – сказал герцог. – Мы хоть и не успокоились, но терпения тебя дослушать у нас станет.
– Увы, господа, – произнесла наша героиня, – все, что мне осталось рассказать нынче вечером, слишком непритязательно для такого состояния, в котором я вас вижу. Но что поделаешь, настал черед и той истории, о которой я расскажу сейчас.
Герой этого приключения – бригадир армии короля. Его мы должны были раздеть и запеленать как младенца; пока он спеленатый лежал передо мной, я должна была навалить в блюдо дерьма и кормить его с ложечки, как кормят кашкой младенца. Он все съедал, мочил своим семенем пеленки и кричал, как младенец.
– Раз уж ты рассказала нам о младенце, – проговорил герцог, – обратимся к ним. Фанни, – продолжал он, – изволь покакать мне в рот и не забудь при этом пососать мой член, ибо мне еще надобно спустить.
– Да сбудется реченное, – отозвался епископ. – Подойди-ка и ты ко мне, Розетта. Ты слышала, что было приказано Фанни? Делайте то же.
– И к вам этот приказ относится, – сказал Дюрсе, привлекая к себе Эбе.
– Нельзя отставать от моды, – подал свой голос Кюрваль. – Огюстина, повторяй за своими подружками. Заставь разом течь и мое семя в твою глотку, и твое дерьмо в мой рот.
Все было исполнено, и на этот раз с большим успехом: отовсюду были слышны звуки извержений – из зада девочек и из передних отверстий мужчин. Удовлетворение похоти соседствовало с утолением чревоугодия. Но оргии должны были быть еще изощреннее, и потому детей отправили спать. Сладчайшие часы были проведены с четырьмя главными прочищалами, четырьмя служанками и четырьмя рассказчицами. Опьянение окончательно
