чуть-чуть и фрукты. Мясные блюда подавались даже утром на завтрак и к вечеру на полдник; в этих случаях хлеба не полагалось, а вообще д’Окур просил меня мало-помалу отказываться от хлеба, и в последние дни я обходилась совсем без хлеба и без супов. В результате такого режима, как и предвидел д’Окур, я испытывала позывы к большой нужде дважды в день и справляла большую нужду мягко, деликатно и выдавала товар изысканнейшего вкуса, что ему и требовалось: при обычной еде такого бы не получилось, в этом д’Окуру можно было верить, он был знатоком. Производились наши операции при его пробуждении и перед тем, как отойти ко сну. Все проходило почти в точности так же, как я вам уже рассказывала: начинал он всегда с высасывания моего рта, причем рот ему должен быть предоставлен в натуральном виде, никакой чистки зубов и полоскания, этим можно было заняться лишь после. Впрочем, снаряд свой он разряжал далеко не каждый раз. Нашим соглашением не предусматривалось сохранение верности друг другу; д’Окуру я была как дежурное блюдо, кусок мяса, который всегда можно разогреть и подать. Каждое утро он уходил и развлекался где-то в других местах.
Через два дня после моего прибытия товарищи его по разврату сошлись к нему на ужин, и так как каждый из них при общности пристрастия к тому роду наслаждений, который мы рассматриваем, наслаждался несколько наособицу, вам будет интересно, господа, прежде чем вы добавите их к общему реестру, если я на этих особенностях каждого остановлюсь.
Итак, гости прибыли. Первым – старый, лет шестидесяти советник Парламента по имени д’Эрвиль. Любовницей его была женщина лет сорока, очень красивая, с одним, пожалуй, недостатком – несколько полновата. Ее звали госпожа дю Канж. Вторым был отставной военный, сорока пяти – пятидесяти лет, которого звали Депре; у него в любовницах состояла красавица-блондинка с фигурой, лучше которой вряд ли можно было встретить, ее звали Марианной, и было ей двадцать шесть лет. Третьим был шестидесятилетний аббат дю Кудре, любовницей которого оказался шестнадцатилетний, красивый как день, юноша; аббат выдавал его за своего племянника. Ужин был подан на том этаже, часть которого я занимала. Застолье было столь же игривым и вольным, как и изысканным. За ужином характеры раскрылись. Нельзя было быть более распутным, чем д’Эрвиль: глаза, слова, жесты – все свидетельствовало о распутстве, все являло откровенный либертинаж. Депре, несомненный любитель непотребства, отличался все же большей сдержанностью. Что до аббата – это был самый отъявленный безбожник: чуть ли не каждую фразу перемежал он отвратительным богохульством. Дамы же подражали своим кавалерам; они, конечно, много болтали, но держались при этом весьма приветливо. Юноша показался мне глупым настолько же, насколько он был красив, но, судя по нежным взглядам, бросаемым на него, госпоже дю Канж он пришелся по вкусу, хотя он, очевидно, об этом и не догадывался.
К десерту все приличия были отброшены, и речи и поступки стали омерзительно грязными. Д’Эрвиль поздравил д’Окура с новым приобретением и спросил, красивая ли у меня задница и хорошо ли я ею пользуюсь.
– Еще бы! – ответил ему мой финансист. – Да ты и сам можешь в этом убедиться. Между своими какие счеты, у нас ведь все общее, и любовницы, и кошельки.
– Разрази меня гром! – воскликнул д’Эрвиль. – Принимаю! – И тотчас, подхватив меня под руку, пригласил проследовать с ним в кабинет. Видя, что я колеблюсь, бесстыдница дю Канж ободрила меня: «Ступайте, милочка! У нас тут без церемоний. А я пока позабочусь о вашем возлюбленном».
Я вопросительно посмотрела на д’Окура, он дал одобрительный знак глазами, и я последовала за старым советником. Именно он, господа, представит вам сейчас вместе с двумя другими три разновидности пристрастия, которое мы с вами разбираем, они составят лучшую часть моего сегодняшнего повествования.
Едва мы уединились с д’Эрвилем, он, разгоряченный парами Бахуса, с необычайным пылом расцеловал меня в губы, подарив моему рту три или четыре отрыжки великолепным аи; я тут же подумала, что надо ему ответить тем же, вернула их ему, чего он, ясное дело, и добивался. Затем, заголив меня, он с видом самого тонкого знатока изучил мой зад и объявил мне, что выбор д’Окура его ничуть не удивляет, ибо у меня самый красивый зад в Париже. Он попросил меня для начала попердеть немного ему в рот и, получив с полдюжины выдохов, снова бросился меня целовать, не забывая ощупывать меня и с силой раздвигать мои ягодицы.
– Вам уже хочется? – осведомился он у меня.
– Очень, – призналась я.
– Тогда, милое дитя, делайте свое дело в эту тарелку.
Он как раз и принес с собой для этой цели белую фарфоровую тарелку и держал ее все время, пока я тужилась, внимательно рассматривая все, что выходило из моего зада – усладительное, приговаривал он, зрелище для его чувств. Как только дело было сделано, он поднес фарфор к своему носу, жадно вдохнул аромат деликатесов, наполнивших тарелку, и давай перебирать их руками, пробовать языком, разгребать носом; затем сказал, что больше терпеть не в силах, что совсем сходит с ума от охоты, овладевшей им при этом лучшем за всю его жизнь зрелище, и что мне надобно пососать ему член. В операции этой для меня ничего приятного не заключалось, но опасение, что д’Окур разгневается, если я пренебрегу его другом, заставило меня согласиться. Он уселся в кресло, поставил тарелку на столик, придвинул его поближе, привалился к нему и погрузил нос в добро, лежавшее на тарелке. Я пристроилась на низенькой скамеечке между его вытянутыми ногами, и, расстегнув ему штаны, извлекла оттуда некое подозрение на член, нечто дряблое, чахлое, никак не то, что называют оружием мужчины; несмотря на все свое отвращение, я истово приложилась к этим мощам, надеясь, что во рту у меня в них пробудятся признаки жизни; надежды мои оказались обманутыми. Я взяла в рот этот призрак, распутник приступил к своему делу: он не ел, а прямо-таки пожирал свеженькое, только что снесенное мною яичко. Минуты три он давал мне свидетельства самого яростного сладострастия: сучил ногами, вытягивался, стонал. Да только все это ничуть не прибавило крепости жалкому инструменту, ему пришлось, чуть всплакнув от досады у меня во рту, с позором удалиться
