сладким местом у женщины.
Хотя я уже долгое время вела распутную жизнь, невозможно было выглядеть свежее меня. Это объяснялось столько же удачным темпераментом, дарованным мне природой, сколько и моей благоразумной осторожностью в наслаждениях, могущих дурно сказаться на моей свежести и повредить моему характеру. Я не очень-то любила мужчин. За всю мою жизнь я знала лишь одну-единственную привязанность. Распутной у меня была только голова, но уж распутной выше обычной меры, и после того, как я описала вам свою внешность, надобно, по справедливости, познакомить вас и со своими пороками. Я любила женщин, господа, и никогда этого не скрывала. Я любила их, однако не с таким пылом, как моя дражайшая подруга мадам Шамвиль, которая, несомненно, еще поведает вам, как разорили ее эти страсти, но я всегда предпочитала женщин мужчинам, и женские ласки доставляли мне куда больше удовольствия, чем мужские. Кроме того, у меня был и еще один порок – безудержная страсть к воровству, развившаяся со временем до неслыханных размеров. Глубоко убежденная, что все блага земные должны принадлежать всем в равной степени и что лишь грубое насилие покончило с равенством, этим первейшим законом природы, я стремилась поправить фортуну и всеми силами старалась восстанавливать равновесие. Если б не эта злосчастная страсть, я, быть может, и до сих пор не рассталась бы с тем благодетелем, о котором собираюсь вам рассказать.
– И ты много наворовала за свою жизнь? – спросил Дюрсе.
– Невероятно много, сударь. Если б я не транжирила все, что приносили мне кражи, я сегодня была бы очень богатой.
– Не было ли это сопряжено с какими-либо отягчающими обстоятельствами? – не отставал Дюрсе. – Взламывала ли ты двери, злоупотребляла ли доверием, нагло мошенничала?
– Чего там только не было, – отвечала Дюкло, – полагаю, не следовало бы задерживать вас на подробностях, чтоб не нарушать порядок моего рассказа, но поскольку вижу, что это вас позабавит, не премину в дальнейшем ввести вас и в подробности. С этим пороком сопряжен другой, в котором меня постоянно упрекали – жестокосердие. Но есть ли в этом моя вина? Разве не сама природа наградила нас и нашими пороками, и нашими достоинствами? И могу ли я смягчить сердце, которое природа сотворила жестоким? Не знаю ни одного случая, чтобы я плакала из-за своих несчастий, тем паче из-за несчастий других. Я любила свою сестру и потеряла ее, не испытав никакой печали: вы были свидетелями моего равнодушия, когда я уже здесь узнала о ее гибели. И если Бог даст мне увидеть конец мира, я не пророню ни единой слезинки.
– Вот какими надо быть, – сказал герцог. – Сострадание – добродетель для дураков. Приглядишься к себе хорошенько и увидишь, что именно оно, и ничто другое, заставляет нас упускать возможность получить наслаждение. Но с таким пороком ты непременно должна была совершать преступления, ведь бесчувственность – прямая дорога к этому.
– Ваша Светлость, – ответила Дюкло, – правила, установленные вами для наших рассказов, не позволяют мне поведать о многих вещах; вы поручили это попечению моих подруг. Одно лишь могу сказать: когда они предстанут перед вашими глазами злодейками, будьте уверены, что я никогда не бывала лучше их.
– Вот что называется «воздать по справедливости», – проговорил герцог. – Хорошо, продолжай. Придется удовольствоваться тем, что расскажешь, мы сами тебя ограничили. Но помни, что наедине я не дам тебе пощады за все твои мелкие непотребства.
– Ничего не буду от вас скрывать, Ваша Светлость. Но угодно ли будет вам, выслушав меня, не слишком раскаиваться в том, что вы проявляли некоторую благосклонность по отношению к столь дурному существу. Однако позвольте продолжать. Несмотря на все пороки, в том числе и полное отсутствие чувства благодарности, которое я считала унизительным, несправедливым бременем для гордости и независимости человека, каким его создала природа, несмотря на все это, я, скажу вам, была любима подругами и пользовалась самым большим спросом у мужчин. И вот достигнув такого положения, познакомилась я с неким генеральным откупщиком, господином д’Окуром. Он был завсегдатаем дома Фурнье, но пользовался больше девицами со стороны, нежели нами. За ним очень ухаживали, мадам очень хотела свести его со мною и однажды за два дня до его визита предупредила меня, чтобы я приберегла для него… вы сами знаете что: продукт, который он ценил более, чем кто-либо из тех, с кем мне доводилось иметь дело. Вы сейчас узнаете о его пристрастии во всех подробностях.
Д’Окур является, меня ему представляют, он меня внимательно разглядывает и упрекает мадам Фурнье – как это его не познакомили раньше с таким очаровательным созданием! Я благодарю его за любезность, и мы отправляемся наверх. Д’Окуру было лет пятьдесят, крупный мужчина, здоровяк, с лицом приятным и острым умом. Но больше всего мне с первых же минут понравились его манеры – он был ласков и обходителен.
– У вас, должно быть, самая красивая попка на свете, – произнес д’Окур, привлекая меня к себе и осторожно запуская под юбку пальцы, которые тут же поползли к моему заду.
– Я, знаете ли, очень хорошо разбираюсь в этом и скажу, что у девушек вашего сложения обычно прелестные задики. Ну, что я говорил! – продолжал он, ощупывая ценимый им предмет. – Какая свеженькая попка! Какая кругленькая!
Проворно развернул меня и, задрав одной рукой мои юбки до пояса, продолжая ощупывания и поглаживания другой, он приготовился приложиться к алтарю, приковавшему его взор.
– Да, черт побери, – приговаривал он, – это же и в самом деле лучший задок из всех, что я видел в своей жизни, а я-то на них насмотрелся. Раздвиньте-ка ножки… Глянем на эту ягодку… Так бы ее всю и высосал, так бы и съел… Да, да, по чести говорю, лучшего зада и быть не может… Скажите- ка, дитя мое, вас обо всем предупредили?
