очень не прочь познакомиться. Мне же предстояло своими руками обмазать его всего этими благовониями. Ничего нельзя было упустить, паче всего физиономию; я втираю помаду в его член, а эта грязная свинья, любуясь своим отражением в зеркале, оставляет в моей руке свидетельства жалкой своей мужественности.
Ну а теперь, господа мои, мы воздадим наконец почести истинному храму. Мне было сказано, чтобы я приготовилась, и целых два дня я держала задние ворота на запоре. Некоему мальтийскому командору каждое утро требовалась новенькая девица, и в то утро ему досталась я.
– Очаровательная попка, – сказал он, расцеловав мои ягодицы. – Но, дитя мое, – продолжал он, – красивый задик – это еще не все; надобно, чтобы этот красивый задик какал. Тебе хочется?
– Ах, сударь, до смерти хочется, – воскликнула я.
– О, какая прелесть, – обрадовался командор. – Вот что называется, дорого яичко в христов день! А готова ли ты сделать дело в тот горшок, что я тебе предложу?
– Ей-богу, сударь, мне все равно, – отвечала я, – я бы наложила даже в ваш рот.
– Ах, даже в мой рот! Она просто мила! Ну что же, это и есть тот горшок, который я собираюсь тебе подставить.
– Давайте, давайте, сударь, но только поскорей. Не могу больше терпеть.
Он укладывается, я опускаюсь над ним на корточки, начинаю его дрочить, он держится руками за мои бока и кусок за куском принимает все, что я выкладываю в его пасть. Экстаз охватывает его, и поток спермы бьет в мой кулак, переполняя его. И наконец я расстаюсь с ним, он восхищен мной до такой степени, что поверяет мне передать мадам Фурнье, что назавтра он ждет другую девицу.
Следующий за ним отличался лишь тем, что очень долго держал куски дерьма во рту, перетирая их в жидкую кашицу, долго полоскал этой жидкостью рот и, лишь доведя окончательно до жидкого состояния, расставался с этой водичкой.
У пятого прихоть была еще причудливее, если только это возможно. Этому надобно было найти в горшке под тем самым продырявленным стулом четыре колбаски дерьма без единой капли мочи. Его запирали в комнате наедине с этим сокровищем, и он никогда не приглашал с собой девиц. Еще требовалось, чтобы все было тщательно закрыто так, что никак невозможно было за ним подглядывать. Вот тогда он и начинал действовать. Но в чем заключались его действия, я вам сказать не могу – никто никогда ничего не видел. Все, что мы знали, так это то, что, войдя после него в комнату, мы находили горшок пустым и чистым, без единого пятнышка. Что вытворял он с четырьмя порциями дерьма, куда они подевались – на это, думаю, и сам дьявол не смог бы ответить. Может быть, он их попросту выбрасывал, а может быть, и совершал с ними какие-то процедуры. Вы можете его заподозрить кое в чем, но примите во внимание, что от Фурнье он требовал лишь снабдить горшок четырьмя кусками дерьма, совершенно не интересуясь их происхождением и не высказывая никаких других пожеланий. Как-то, полагая, что, если его напугать, он с перепугу хоть немного прояснит нам судьбу этих кусочков, мы сообщили ему, что сегодняшнее дерьмо получено от четырех женщин, больных сифилисом. Без всяких признаков тревоги он смеялся вместе с нами, что склонило нас к мнению, что он просто выбрасывает эти куски. Когда же мы попробовали настойчивее порасспросить его, он резко оборвал нас, и на том все наши попытки кончились и больше не повторялись.
Вот и все, что я имею поведать вам в этот вечер, – закончила Дюкло, – пока назавтра я не вступлю в новый круг, по крайней мере, относительно моего образа жизни; мне остается два или три дня, господа, иметь честь рассказывать вам о том самом обожаемом вами пристрастии.
Мнения о том, что же делал только что представленный господин со своими четырьмя кусками дерьма, разделились; некоторые предположения было решено проверить опытом, и герцог, возжелавший показать прилюдно, какого рода склонности удовлетворяет он с Дюкло, представил всему обществу тот способ распутства, из которого состояли его с нею забавы, и ту непринужденность, ловкость, проворство, сопровождаемые самыми милыми выражениями, с которыми она искусно его ублажала. В остальном ужин и оргии прошли довольно безмятежно, и поскольку никаких событий не случилось до следующего вечера, то повествование о дне двенадцатом мы начнем сразу со слов Дюкло.
День двенадцатый
– Новое положение, в котором я оказалась, – так начала Дюкло, – обязывает меня вернуть вас на минуту, господа, к особенностям моей личности. Ведь лучше представляешь себе изображаемые наслаждения, когда знаком тот, кто эти наслаждения доставляет. Итак, мне только что пошел двадцать первый год. Я была брюнеткой, но, несмотря на это, кожа моя отличалась весьма приятной белизной. Пышные волны волос ниспадали с головы до самых бедер. Глаза у меня были такими же, как и сейчас, всем они нравились. Хотя я была и несколько полновата сложением, но талия была узка и изящна, что же касается моего зада, столь излюбленного нынешними знатоками распутства предмета, по всеобщему мнению, он превосходил все, что можно в этом жанре встретить прекрасного, мало женщин сыщется в Париже, кто мог бы поспорить по изысканности с моим турнюром: крепкий, круглый, очень упругий, легчайшее движение тотчас же приоткрывало ту розочку, которую, господа, вы так цените и которая, здесь я совершенно согласна с вами, является самым
