овладело приятелями, и они совершали такие бесчинства, что я не решаюсь описать их, чтобы не лишить читателя ярчайших впечатлений от тех картин ошеломляющего разврата, которые я еще намерен предоставить читателю дальше. Кюрваля и Дюрсе унесли без чувств, но сохранившие такую ясность сознания, словно они ничем и не занимались, герцог и епископ провели остаток ночи за привычным своим развратом.
День четырнадцатый
В тот день, казалось, сама погода решила споспешествовать гнусным замыслам наших распутников и надежнее, чем всякие предосторожности, укрыть их от глаз всего света. Снег выпал столь обильно, что завалил окрестную долину и закрыл доступ к пристанищу наших злодеев даже дикому зверю; среди людей и без того не нашлось бы ни одного, кто решился бы до них добраться. Невозможно вообразить, как благоприятствует сластолюбию подобная безопасность, и чего не предпримешь, когда можешь сказать себе: «Я здесь один, я здесь на краю света, избавленный от всех глаз, и ни одно существо не явится ко мне: нет больше никаких мешающих мне пут, нет никаких преград». С этой минуты желаниям нет удержу, и безнаказанность, их помощница, опьяняет безгранично. С тобой только Бог и совесть. Удержит ли узда Бога того, кто давно уже атеист и душой, и разумом? Какую власть может иметь совесть над тем, кто давно привык побеждать ее угрызения и даже наслаждается этими победами? Несчастные, преданные в руки таких живодеров, если бы опытность, которой вы лишены, могла бы подсказать вам подобные мысли!
Четырнадцатый день ноября знаменовал собой конец второй недели; помыслы были обращены на предстоящее празднество. В этот день должно было состояться и бракосочетание Нарцисса и Эбе, но ему придавало особую зловещесть то обстоятельство, что оба новобрачных подлежали наказанию в тот же самый вечер, и из сладостных объятий Гименея им предстояло перейти к жестоким урокам воспитания. Как это печально! Смышленый не по годам маленький Нарцисс попытался обратить на это внимание, но церемониал ничуть не нарушился. Епископ отслужил службу, новобрачных вручили друг другу и сказали, что они могут делать все, что захотят. Достаточная расплывчатость этого распоряжения привела к тому, что очарованный прелестями своей невесты, уже хорошо обучившийся, но не доросший еще до настоящего дела, маленький плутишка вознамерился лишить ее невинности своими пальцами. Его вовремя остановили, и сам герцог, вырвав молодую супругу из объятий супруга, славно отделал ее в ляжки, а епископ точно так же поступил с супругом. За обедом молодых допустили к столу, обоих кормили до отвала, так что, выйдя из-за стола, они смогли удовлетворить: первый – Дюрсе, вторая – Кюрваля, порадовав господ сладчайшим детским дерьмом, которое было проглочено с большим аппетитом. Кофе подавали Огюстина, Фанни, Селадон и Зефир. Герцог распорядился, чтобы Огюстина вздрочила Зефиру, а тот испражнился бы ему в рот в самый момент своего извержения. Операция прошла так удачно, что епископ решил, что ее должно повторить с Фанни и Селадоном: мальчик должен был выдать в рот монсеньору, как только почувствует истечение из своего члена. Здесь однако случилась промашка: бедняга Селадон никак не мог в одно и то же время испражняться сзади и извергаться спереди. Блестящий успех первой пары не повторился, но так как это было всего лишь пробой и в «Правилах» ничего о таком не говорилось, решено было пощадить Селадона и не заносить в книгу наказаний. Дюрсе заставил испражниться Огюстину, а епископ, оставшийся с по-прежнему твердым членом, вставил его в рот Фанни в то время, пока она какала ему в рот. Епископ изверг семя с невероятной энергией и вследствие этого весьма грубо обошелся с Фанни, хотя, как бы ему ни хотелось, записать ее для наказаний не мог. Таков уж он был вздорный человек, епископ: едва расставшись с семенем, он был готов предмет своего недавнего наслаждения отправить хоть к черту на рога, оттого так и боялись девицы, дамы и мальчики доставить епископу радость извержения семени.
После обеда немного отдохнули, перешли в гостиную, каждый занял свое место, и Дюкло возобновила рассказ:
– Время от времени я отправлялась по своим делам в город, и так как такие выходы обычно оказывались прибыльными и Фурнье старалась и здесь иметь свой профит, она норовила почаще отправлять меня с этими визитами. Однажды она послала меня к некоему старому мальтийскому кавалеру. Он подвел меня к какому-то подобию шкафа, где во множестве ящичков хранил фарфоровые вазочки с дерьмом, по одной в каждом. Этот престарелый пакостник наладил свою сестрицу, аббатису в одном из самых почитаемых парижских монастырей, поставлять ему по утрам коробочки с испражнениями наиболее красивых своих пансионерок. Он расставлял эти дары в строгом порядке и, когда я явилась, велел мне взять названный им номер. Под этим номером числилось самое давнее приношение. «Ах, – сказал он, – это от девушки шестнадцати лет и прекрасной, как день. Поласкай меня, пока я кушаю». Всего-то и дело было: вздрючивать его да подставлять ему задницу, а когда он сожрал все содержимое вазы, навалить туда свою порцию. Он наблюдал, как я это все проделываю, подтер языком мне задницу и, не прекращая сосать мой анус, выбросил сперму. Следом за этим аккуратно запер шкаф, расплатился со мной и, так как визит мой состоялся самым ранним утром, преспокойно отправился досыпать.
Еще один, на мой взгляд, более невозможный (это был старый монах), входит, требует подать ему кал десятка первых попавшихся людей – мужчины, женщины – безразлично. Все это он смешивает, месит, как тесто, надкусывает и, заглотав добрую половину, выпускает свое семя мне в рот.
А вот третий – никто не вызывал за всю мою жизнь такого во мне отвращения, как этот третий. Он велит мне раскрыть пошире рот. Я нагишом ложусь на полу на циновку, он устраивается надо мной на корточках, справляет большую нужду мне в рот, а потом из моего же рта кормится своим дерьмом, поливая мои соски своим семенем.
