Но тут вышла вперед Тереза и подставила ему зад, обширней, грязней и вонючее которого никто еще не видел.
– Ладно, и этот сойдет, – проворчал, пристраиваясь к нему, герцог. – Полнейший беспорядок: если уж и из этого гнусного зада ничего не выйдет, ума не приложу, куда мне тогда деваться.
Итак, Тереза тужится, герцог принимает жертву. Воскурения были столь же ужасны, как и жертвенник, из которого они вздымались. Но когда распалишься до такой степени, как распалился герцог, пристало ли жаловаться на грязь и мерзость? Опьяненный сладострастием, злодей проглатывает все, а Дюкло, не выпускавшая из своих рук его член, ощущает на своем лице безупречные доказательства того, что герцог мужчина в самом соку.
Возвратились к столу. Время оргий было посвящено исполнению наказаний. На эту неделю пришлось семеро провинившихся: Зельмира, Коломба, Эбе, Адонис, Аделаида, Софи и Нарцисс. И кроткая Аделаида не была пощажена, и на Зельмире и Софи остались недвусмысленные следы жестокой экзекуции. Не сообщим более никаких подробностей – обстоятельства пока препятствуют этому. Скажем лишь, что затем все отправились почивать, дабы в объятиях Морфея почерпнуть силы, пригодные для служения Венере.
День пятнадцатый
Редко случалось, чтобы на следующий день после исполнения наказаний кто-либо совершал проступок. И в этот день таковых не нашлось, хотя утренний запрет справлять большую нужду соблюдался неукоснительно, и лишь Эркюлю, Мишетте, Софи и Дегранж была оказана милость. Как раз наблюдая за Дегранж, Кюрваль и надеялся разрядиться. Мало чем интересным занимались и за кофе: немножко пощупали ягодицы да пососали несколько задних дырок. В урочный час все дружно собрались в кабинете повествований, и Дюкло так возобновила свои речи:
– У Фурнье появилась девочка лет двенадцати-тринадцати, постоянный предмет домогательств того странного господина, о котором я вам говорила. Уверяю вас, что до сих пор ему не доводилось развратить такое миленькое, прелестное дитя. Она была писаной красавицей: блондинка, с развившейся не по возрасту фигурой, с нежным и в то же время страстным выражением лица, с глазами – не найти прекрасней; весь ее облик соединял в себе кротость и живость, и это делало ее совершенно очаровательной. Но такое очарование – и такое падение, такое постыдное начало жизни. Девица из обеспеченной семьи, дочь поставщика полотна для Судебной палаты, она могла рассчитывать на более счастливую участь, чем стать шлюхой. Но чем с большей высоты падала соблазненная им жертва, тем сильнее наслаждался этим вышеупомянутый господин. Малютка Люсиль с первого же дня своего появления должна была ублажать человека, которому мало самых грязных и отвратительных упражнений, ему еще подавай непременно девственницу.
Итак, он является. Это старый нотариус, у него была пропасть денег, и при том он отличался просто зверской грубостью – так часто случается, когда в зачерствелой душе страсть к наживе соединена со сластолюбием. Увидев девочку, старик, несмотря на все ее очарование, скраивает недовольную гримасу, ворчит, бормочет сквозь зубы, что теперь в Париже красивой девицы днем с огнем не сыскать. Потом спрашивает, точно ли девственницу ему привели, его заверяют, что это так, и предлагают ему удостовериться в этом собственными глазами. «Взглянуть на п… у? Это вы мне предлагаете, мадам Фурнье? Мне смотреть на п… у? Смею думать, что вы не это имели в виду. За все время нашего знакомства вы вряд ли могли застать меня за таким рассматриванием. Я занимался ими, это правда, но отнюдь не тем способом, что меня можно было заподозрить в склонности к ним». – «Ну что ж, сударь, – ответила Фурнье, – в таком разе положитесь на нас. Я вам ручаюсь, что она невинна, как новорожденное дитя».
Они поднимаются наверх. Любопытствуя этим тет-а-тетом, я, как вы уже догадались, устраиваюсь на своем наблюдательном пункте… Чтобы изобразить стыд, который испытывала бедняжка Люсиль, нужны выражения не менее сильные, чем для изображения разнузданности, грубости и злобности ее шестидесятилетнего любовника. «Что ж ты стоишь дура дурой! – он чуть ли не заорал на нее. – Долго мне ждать, чтобы ты показала мне задницу? Давай-ка, давай же…» – «Но, сударь, что же мне делать?» – «А, черт побери! Она еще спрашивает! Что тебе делать? Задницу свою заголить и мне показать – вот что тебе делать!»
Вся дрожа, Люсиль покорно задирает юбку и показывает зад, такой белый, такой изящный, что им могла бы гордиться сама Венера. «Хм… недурна медалька, – говорит негодяй, – давай-ка ее поближе». Затем, схватив девочку за прелестные половинки и с силой их раздвигая, спрашивает: «Это точно, что тебе никто никогда такого не делал?» – «О, сударь, никто никогда меня там не трогал». – «Отлично, теперь попукай». – «Сударь, но мне совсем не хочется». – «Ничего, ничего. Попробуй». Малютка пробует, и легкое облачко вылетает из ее зада прямо в рот старого развратника; тот смакует и спрашивает: «А покакать тебе не хочется?» – «Нет, сударь». – «Ладно, зато мне хочется и очень хочется, если хочешь знать. Так что приготовься меня порадовать. Сбрось-ка эти юбки». Юбки сброшены. «Ложись на эту софу, подними ноги повыше, а голову опусти». Люсиль устраивается, вернее, старый нотариус устраивает ее, придавая ей нужную позу: ноги высоко подняты и разведены так, что прелестный маленький передок раздвинут так широко, что по своему положению рядом со стариковской задницей вполне может послужить ночным горшком. В том-то и заключался дивный замысел нашего нотариуса, и чтобы совсем уж приспособить девичий цветок для этой надобности, он обеими руками раздвинул лепестки как можно шире. Потом присел, поднатужился, и кусок дерьма шлепнулся в святилище, которое сам Амур посчитал бы достойным служить ему храмом. Тут старик опять повернулся и мерзкими пальцами постарался затолкнуть как можно глубже в вагину выползок из своего гузна. Потом снова поворачивается, снова тужится и во второй, и в третий раз
